В среду она, довольная, заявила:
— Я закончила. Кто хочет взять карандаш?
Женщины не смели поднять глаза. Тогда Лиля спокойно проговорила:
— Ладно, я верну его Ольге, подождем до завтра.
Ольга только что-то невнятно пробурчала, когда Лиля спрятала карандаш в ее шевелюре. Любая другая на месте Лили, не такая добрая, зато более искушенная в сложностях человеческой натуры, давно бы заметила, что собравшиеся в бараке женщины поглядывают на нее с ревностью, к которой примешивается крупица ненависти. Как Лиля, которую они держали едва не за дурочку, сумела сделать то, на чем споткнулись другие?!
Истекла еще неделя, в продолжение которой женщинам каждый вечер предоставлялся шанс вновь попытать счастья.
Наконец, уже в следующую среду, в полночь, когда большинство женщин уже спали, Татьяна, устав ворочаться с боку на бок, в тишине добралась до Лилиной койки.
Та улыбалась, глядя в потолок.
— Лиля, умоляю, объясни, что ты там написала?
— Ну хорошо, Татьяна, ты правда хочешь прочитать?
— Да.
Что и как она собиралась читать? Свет уже погасили.
Татьяна скрючилась у окна. За протянувшейся по стеклу паутиной простирался чистый снег, в сиянии луны отсвечивавший голубым. Выворачивая шею, Татьяна сумела разобрать то, что было написано на Лилиных листках.
Лиля подобралась к ней поближе и тоном ребенка, наделавшего глупостей, спросила:
— Ну, что скажешь?
— Лиля, ты гений!
Татьяна обняла ее и расцеловала в пухлые щеки.
Назавтра Татьяна попросила Лилю о двух вещах: разрешить последовать ее примеру и разрешить рассказать всем о том, что та написала.
Лиля потупилась, залилась краской, будто ей преподнесли цветы, и, экая и мекая, выдавила из себя фразу, обозначавшую согласие.
Эпилог
Москва, декабрь 2005 года.
С изложенных выше событий прошло пятьдесят лет.
Человек, написавший эти строки, посетил Россию. Советский режим рухнул, лагеря канули в небытие, а то, что олицетворяло несправедливость, исчезло навсегда. В гостиной французского посольства в Москве я встретил актеров, которые вот уже несколько лет играли в театре мои пьесы.
Среди них оказалась женщина лет шестидесяти, она вдруг порывисто обняла меня — в этом жесте было что-то грубовато беспардонное и вместе с тем уважительное. Ее улыбка лучилась добротой. Невозможно было устоять перед сиянием ее фиалковых глаз… Я отошел вслед за ней к окну особняка, за которым простиралась освещенная Москва.
— Хотите, я покажу вам лучшую книгу на свете?
— А я-то надеялся, что сам когда-нибудь напишу ее, однако вы утверждаете, что уже слишком поздно. Какая жалость! Вы правда уверены в этом? Лучшая книга на свете?