И домов — до жопы. Но она заметила. Она заявила, что стала подозревать его, когда он перестал обижаться на нее за грубость. И ей дешевле было нанять детектива, чем проверять бухгалтерию, к которой она в любом случае не желала привле кать излишнее внимание. Шпандау помог набравшемуся бедолаге сойти на берег и добраться до хижины. Уложил его спать. А потом позвонил Сиськилье и все рассказал.
Ди сочла это отвратительным. И удивилась, что Шпандау не разделял ее чувств. Как же можно предать друга? Того, кто к тебе хорошо относится и доверяет? Шпандау понимал ситуацию иначе. Сомнения и угрызения совести его не мучили. Он попытался все ей объяснить, но тщетно. Этот человек — преступник, говорил Шпандау. И его, Шпандау, наняли, чтобы изобличить преступника. Что он и сделал. Вот и все. Но для Ди семья и дружба были святыми понятиями. Друга предать нельзя, что бы там ни было. Особенно если есть хоть какое-то оправдание его поступков. Нельзя — и все тут.
— Но он мне не друг, — парировал Шпандау. — Он вор.
— Но ты же сам говорил, что был ему другом! — нападала Ди. — Ты запудрил ему мозги, заставил думать, что он может тебе довериться. А потом воспользовался им.
Шпандау не знал, что на это ответить. Сам спор казался ему каким-то иррациональным. Но после него в их отношениях появилась трещина, которая превратилась в непреодолимую пропасть. Он подозревал, что дело не в том споре. Что происходит нечто серьезное. Но вот что именно — понять Шпандау не мог. Тот случай ударил по слабому месту их отношений.
Но только когда Ди уехала на несколько недель, Шпандау нашел время сесть и тщательно разобрать все до единого проколы их брака.
Ди сама как-то сформулировала это, давно еще. Шпандау рассказал ей об отце. О том, как он их бил, оскорблял, о его отчужденности и жестокости.
И как это сблизило его с сестрой и матерью. У них получился союз, исключавший всех чужих. Друзей и наперсников у них не было, зато легче переносились ежедневные унижения от папаши.
Дэвид понял, что можно наблюдать за тем, как обижают дорогого тебе человека, и ничего при этом не делать, потому что так устроен мир. Просто смиряешься. Пропускаешь через себя боль и унижения, словно холодный ветер сквозь дыру в стене. А потом компенсируешь, выдавая мелкими порциями нежность, которую раньше прятал.
Рассказывая все это Ди, Шпандау не чувствовал ничего, кроме стыда из-за того, что родился и вырос в такой семье. А у нее в глазах стояли слезы. Шпандау поднял ее на смех, но на самом деле не увидел в своей истории ничего такого, что могло бы довести до слез.