За что? Я, что вор или бандит? Разве я зверь, которого необходимо содержать только в клетке? Я виноват, конечно. Не сдержался, ударил этого подонка ножом. Но разве на моём месте кто-нибудь поступил бы иначе? Любой не только ударил бы этого Раба, а разорвал бы его на части. А этот гад жив и здоров, учится в институте, да ещё женат на моей невесте. Он там, в нормальном обществе, а я здесь в этом аду. Господи! За что? Неужели это справедливо?
От этих мыслей пробирала дрожь и начинали трястись колени. Но другой голос, тоже его, тут же перебивал первый:
А разве я не виноват? Разве случилось бы то, что случилось, если бы не я? Разве я защитил свою невесту, когда увидел её в борделе? Разве пришёл ей на помощь? Я убежал. А потом? Разве я искал с ней встречи? Разве пытался разобраться в её несчастье? Разве пожалел её? Разве сидел у её кровати в больнице? Нет. Я не поверил ей.
Но ведь у неё не было доказательств, — настаивал первый голос.
А разве для веры нужны доказательства? — не сдавался второй.
Была задета моя гордыня, — возражал первый.
Гордыня это величайший грех. Я не смог простить. Не суди, и не судим будешь. А я осудил. Вот меня самого и осудили.
Но Бог, неужели Бог ничего не видит? Неужели он так строго накажет меня?
О Боге вспомнил? А я думал о Боге, когда нужно было о нём думать? Я думал о своей гордыне. Никого Бог не наказывает. Человек сам наказывает себя, когда отвернётся от Бога.
Стоять! Лицом к стене! — услышал сзади себя Дима голос конвоира.
Дима повернулся к стене и упёрся в неё лбом.
Господи, что же я наделал? Да меня за это не в тюрьме сгноить, а четвертовать надо, — вырвалось у него.
Не переживай. Сейчас тебя четвертуют, — сказал конвоир. Он открыл дверь камеры и, взяв Диму за шиворот, затолкнул его туда. — В камеру, бандит!
Дверь камеры захлопнулась.
В маленькой, пропахшей потом, туалетом и какой-то плесенью камере, находилось восемь человек. Трехъярусные кровати, или, как их здесь называли — шконки, стояли у стен напротив друг друга, образуя крошечный проход. Проход был таким маленьким, что вдвоём разойтись в нём было невозможно. И, тем не менее, в нём каким-то чудом умудрились поставить столик, на котором находились продукты и вся чёрная от чифира кружка. В углу камеры, прикрытой грязной тряпкой, стояла параша. За тряпкой кто-то кряхтел и испускал характерные звуки. На нижней шконке с серьёзным видом сидел человек и, видимо, распределял продукты. По виду этого человека, по тому, как он держал себя, по тому, как на него смотрели сокамерники, можно было безошибочно определить, что он здесь старший.