— Выходим на Тимирязевской, — сказала Вера повелительным тоном, как только поезд отчалил от платформы Бескудниково.
— Это еще зачем?
— Затем, что в Глазовский тебе соваться ни к чему. По крайней мере, ночью.
— И что мы будем делать ночью на Тимирязевке?
— Переночуем у Нонны. Утром ты пойдешь в МУР и все расскажешь. Потом явишься с охраной домой, заберешь вещи. А я тем временем подыщу конуру с двуспальной кроватью.
Ее прагматизм развеселил Моцарта.
— Может, стоит поехать на Петровку прямо сейчас и напроситься в тюрьму? — отсмеявшись, выдвинул он встречное предложение. — Какая разница, кто лишит меня свободы?
— Я на твою свободу не претендую, но появляться дома одному тебе нельзя, — настаивала Вера.
— У Нонны выпивка есть? — спросил он, чтобы «сменить пластинку».
— Купим, я получила зарплату.
— О'кей, едем к Нонне. Я проголодался. Пьем, едим, слушаем музыку и ложимся спать. Завтра я иду на свою работу, ты на свою.
— В сухоруковских туфлях?
— Почему же? Перед работой я заезжаю домой, беру участкового — документы заперты, ключи тоже, прописан я по другому адресу, так что без участкового жэковский слесарь мне все равно не отопрет. Логично?
— Вполне.
— А раз так — поцелуй меня. И больше к этому разговору мы возвращаться не будем.
Перспектива ночного банкета стремительно возвращала ему былой оптимизм, основанный на принципе: «Будущее предугадать никому не надо, и нечего попытками заглянуть в него омрачать настоящее».
Заспанную Нонну поздние гости с двумя бутылками шампанского, коньяком и закуской, соответствовавшей Вериной зарплате и аппетиту Моцарта, обрадовали.
«За ночной пикник в обществе двух прелестниц стоило пострадать», — решил Моцарт и предложил первый тост за женщин, что делал всегда и везде, даже там, где женщины не водились.
Рука его то и дело тянулась к телефону, но Вера всякий раз напоминала о позднем времени и об уговоре не вспоминать случившееся хотя бы до утра.
Успокоившись после пятой рюмки, он отправился в ванную и не выходил оттуда так долго, что Вера была вынуждена постучаться в дверь кулаком и спросить, перекрикивая шум льющейся воды:
— Эй! Ты там не утонул?
Распаренный, посвежевший Моцарт чувствовал себя на седьмом небе…
Такое же избавление от душевного кризиса он испытал, когда мюнхенский театр вновь вспомнил об одиноком, отчужденном от семьи, связанном архиепископом по рукам и ногам капельмейстере, предложив ему написать оперу к предстоящим дворцовым торжествам…
— Выпьем за Моцарта! — расплескивая коньяк, наполнила рюмки быстро опьяневшая Нонна. — Между прочим, Владимир Дмитрич, у меня хранится пленка, под которую вы…