— Давай выпьем? — сказала Нонна вместо извинения за невольную попытку проникнуть в тайну их отношений и первой выпила, как на помин души, не чокаясь и не растрачивая слов понапрасну.
— Я хочу оставить у тебя кое-что на хранение, — попросил Першин. — До нашего возвращения. Видишь ли…
— О чем разговор?
— Постой. Это важно. То есть важно только для меня… — Он помолчал в поисках эвфемизма готовому сорваться с языка «если со мной что-то случится». — В общем, конечно, ничего особенного. Семейная реликвия. Может быть, за ними заедет моя дочь Анна… через некоторое время…
— У меня ты можешь оставить даже самого себя, — заверила она. — Хочешь послушать «Реквием»?
Он едва не поперхнулся:
— Почему… «Реквием»?
— Так. Зашла в «Мелодию», там ничего другого не оказалось.
— Это что же, специально для меня?
— Почему? Мне тоже нравится Моцарт. Правда.
— Я боюсь этой музыки, — помотал он головой.
— Мысли о смерти?
— Не то. Что-то было дописано Зюйсмайером. Он все делал бережно, но… Он же не Бог? — отшутился он, отдав должное ее проницательности, и поспешил переменить тему: — Как ты живешь? Алешка на живот не жалуется?
— «Как живете, как животик», — невесело усмехнулась Нонна. — Нет, не жалуется. И думать забыл. А обо мне — ни к чему.
Она работала в библиотеке, в которую почти никто не ходил, содержать которую было не на что, но она все же существовала для реноме муниципальных властей, обеспечивая Нонну не столько зарплатой, сколько материалами для ее статей, изредка появлявшихся в московских газетах.
— Отчего же? — внимательно посмотрел на нее Першин. — Очень даже к чему. А для начала мы выпьем за тебя.
Пить он вовсе не намеревался и о том, что предстоит вести машину, не забывал, но ждал, что Нонна сама напомнит ему об этом.
Вместо напоминания она подставила рюмку:
— Давай лучше — за одиночество?
— Зачем? Ведь нас же двое?
Нонна вышла и через несколько секунд вернулась со взъерошенным закладками томиком Мопассана:
— «Два лица никогда не проникаются друг другом до самой души, до глубины мыслей, а идут бок о бок, часто связанные, но не слившиеся, и нравственное существо каждого из нас всегда остается одиноким в жизни», — прочитала она, вслепую открыв страницу. — Понял?.. Так что — за одиночество как показатель нравственности!
Она звякнула донышком о рюмку визави и выпила быстро, точно опасаясь возражений. Першин чувствовал, что Нонна чего-то не договаривала, впрочем, подобно ему самому; и в этой игривой обоюдной недосказанности, как и в полночной трапезе, намечался треугольник: речь, безусловно, не велась об их с Верой отношениях.