Был это психологический прессинг или его обычная манера ведения допроса, но Першин начинал себя чувствовать так, как чувствовал на графской даче, и даже хуже того: там он, по крайней мере, сознавал свою правоту перед законом, здесь — представитель закона уверенно-небрежительным отношением подавлял его, парализовывал и, несмотря на возмущение и протест, готовые вырваться наружу, приходилось мобилизовывать остатки воли и чувств, укрощать острое желание схватить следователя за грудки, разбить окно, крикнуть на улицу, что он не намерен терпеть такого к себе отношения, и только каждый раз после очередного вопроса, досчитывая до пяти, отвечал так же кратко и холодно, и в ответах его сквозило неприкрытое: «Ты — так? А я — вот этак! Докажи!» Первенцев, идя на поводу явно сформировавшейся у него (или у кого-то из тех, кто ему приказывал) версии, будучи психологом средних способностей, провоцировал его на такое поведение. «Гордость сердца, — говорят, — особенность честных людей; гордость манер — особенность дураков». Першин слишком много лгал, чтобы считать себя честным человеком; Первенцев слишком много допрашивал, чтобы обнаружить задатки записного дурака — опыта ему было не занимать.
— Кто-нибудь еще присутствовал при этой встрече?
— Не понимаю, какое отношение имеет наша встреча к убийству Луизы? Не понимаю, в какой роли во всем этом действе выступаю я! А если бы я, пользуясь законным правом супруга, переночевал у нее семнадцатого в понедельник… или она у меня, это как-нибудь повлияло бы на ее судьбу?
Он думал, что последует удар кулаком. По столу — как минимум. Что снова услышит набившее оскомину «здесь вопросы задаю я!», и потому говорил быстро, спеша высказать при каждом подвернувшемся случае пространно, а не однозначно «да» или «нет» то, что наболело, достучаться до Пер-венцева-человека и уклониться от объяснений с казенным лицом, маску которого напялил на себя следователь, как только оказался в родном кабинете. Маска эта, как приоритет в постановке вопросов, как подчеркиваемое превосходство, как камуфляж на лицах недавних тюремщиков, вернула Першина за забор графской темницы.
— Скоро все поймете, — пообещал следователь, неожиданно не повысив голоса. — А что касаемо вашего статуса, то именно его я и пытаюсь сейчас определить. Об одном смею вас просить, господин Першин: не усугубляйте своего положения. Не нужно нервничать и добровольно ползти в «сто восемьдесят первую», давая ложные показания. Здесь тоже работают люди. Помогите следствию, и следствие поможет вам.