Он всегда поднимался из матовой черной воды, мучительно кашляя и отплевывая мутную жижу из провала рта, протягивая ко мне скользкие щупальца. Его щеки проели черви, глаза сожрали рыбы, но он всегда меня видел, и всегда находил. На рубище, сгнившем в мертвой воде, гроздьями висели раковины речных моллюсков, а некоторые из них впивались в синюю кожу, войдя внутрь наполовину, и продолжая двигаться.
"… Тебе страшно?"
Да…
Я оттолкнулся от простыни, как от гладкой поверхности, покрытой глянцевым мрамором, и закружился на месте, разведя руки в стороны. Простыни закрутились узлами, слетев с веревок, превращая меня в героя древнегреческих мифов. Я стал Икаром, и летел к Солнцу, дерзнувшему состязаться со мной в красоте. Увешанный белыми тряпками, я нелепо взмахнул руками, и на миг представил себя в кабине планера. Когда-то давно я летал, потому что совершенно не боюсь высоты. Летать — это не падать. Смерти нет, нас просто зовут чайки.
Скоро забава мне надоела, и я, стряхнув с себя мокрое тряпье, продолжил осматривать квартиру. На древней стенке лежала ее расческа, грязная, с застрявшими прядями темных волос. Я осторожно понюхал ее, а потом причесался.
От расчески пахло сладковатой гнилью. В этой квартире все пахло так. Даже в ванной, где Дама валялась на полу, освежитель воздуха был с запахом давленного винограда Изабелла, приторно-кисловатым и пошлым. Повертев расческу в руках, я сунул ее в карман куртки. Оставлять настолько четкие следы я не собирался.
За стеклом, среди рюмок и салатниц, стояли две фотографии в простых деревянных рамочках: Дама с пожилой женщиной, застывшие в неестественных позах, и Дама соло, в безвкусном вечернем платье и пародии на прическу. Пожилая женщина гордо вытягивала провисший подбородок, на ее впалой, висящей груди, были приколоты ордена и медали. Я открыл шкаф и поворошил белье. Возможно, мне показалось, но из деревянного нутра несло той же приторной сладостью. Я долго не мог понять, чем провоняла эта квартира, похожая на гроб, а потом сообразил — сырость, удел всех квартир на первом этаже, выходящим на север.
На крохотной кухне было не лучше. В мойке опасной башней кренилась грязная посуда. Остатки завтрака так и не убрали со стола. Сковородка с недоеденными котлетами и макаронами, была безжалостно сдвинута в сторону. В одной котлете, надкушенной и неаппетитной, торчала забытая вилка, на которой сидела довольно потирающая лапы муха. На краешке стола стояло зеркало в пластмассовой раме зеленого цвета, загаженное насекомыми. У зеркала валялся открытый тюбик губной помады. Я взял его и понюхал, а затем, повинуясь минутному порыву нарисовал сердечко на новом двухкамерном холодильнике, торчащем на кухне инородным телом. Недолго думая, я открыл дверцы и произвел ревизию. Найдя в морозилке банку с клубничным мороженым, я взял ложку и, отламывая от затвердевшей розовой глыбы по кусочку, начал есть по пути в спальню.