Ален Данглар промолчал. Бледная голубизна его глаз сделалась словно дымчатой, и смотрел он сквозь меня – спокойно и безразлично.
Я пробежал глазами документ и расписался.
– И поверьте: вашей жизни ничто не угрожает. А уж Арбаев или его подручные – и подавно. Можете не беспокоиться. Те, кто отдает приказы, – барон сделал соответствующую паузу, – привыкли к тому, что они выполняются беспрекословно.
Ну да. Беспрекословно. И – никак иначе. Кто-то приказал Арбаевой стать звездой – и она спрыгнула с крыши. Так что можно не беспокоиться. Совсем.
Жизнь такова, что любое событие или явление, каким бы страшным или шокирующим оно ни показалось нам в самом начале, со временем превращается в нечто обыденное. Люди привыкают и к красоте, и к уродству, но считают притом, что все, чем наградил их Господь – здоровьем, собственностью, благополучием, – правильным и законным. Как и то, что это теперь навсегда. А любую свою потерю или даже расхождение жизни окружающей с той, какую они для себя выдумали, полагают тяжкой и горькой несправедливостью. Таков мир.
Саратона жила своей жизнью. Возможно, происшествие и смутило кого-то своей жестокостью или, скорее, своим несоответствием устоявшемуся миру Саратоны – праздному и роскошному... Это длилось уже не одно десятилетие, отчего и роскошь, и праздность выглядели здесь не излишествами вовсе, а как бы частью природы. Гибель Арбаевой если и могла притушить танцующий ритм ночной Саратоны, то лишь на минуту, какая в теплой ночи ощущается лишь как мгновение; потом все пошло своим чередом.
А я шел по улице и размышлял. Мысль о том, что любое событие жизни подготовлено всей твоей жизнью предыдущей, как и тем, насколько ты был отважен, целеустремлен и самоотвержен, не окрыляла. Потому что часто в стремлении к какому-то достижению или тому, что этим достижением мнится, человек пренебрегает той жизнью, какая есть, а в худшем случае – наступает на горло и собственной песне, и окружающим. И жалуется потом, что ему «трудно дышать в этом затхлом мирке».
Я проходил каким-то тихим проулком, когда... Треск раздираемой штукатурки прямо над ухом и – горячая волна, обдавшая голову и на миг сжавшая сердце, чтобы следом заставить его биться шумно и стремительно...
Пуля ушла в пространство неба, сам выстрел был беззвучным, но – мигом превратил философствующего обывателя Дронова в сбрендившего сайгака. Я понесся вниз по улице, меняя темп и направление, с завидной лихостью; оказался на освещенной площади, где было еще достаточно много гуляющих, танцующих, играющих на гитарах и барабанах, и – полетел по площади, словно парусник без руля и ветрил, неожиданно меняя галсы так, что просчитать движение сего «летучего голландца» не смог бы никто, даже он сам.