Так мы и подружились.
Рано поутру "столбили" торговые места, а потом за небольшую плату сдавали их крестьянам. Сообщали торговцам о вчерашних ценах и ценах на других рынках, за что те иногда одаривали нас своим товаром. Я еще находил ивану людей, которым нужно было починить обувь, а он брал её с собой и утром возвращал.
Нас, мальчишек-девчонок, у Ивана всегда было не меньше трех-четырех. И, когда с похмелья не выходил на работу дворник, мы умудрялись даже базар убрать. Потом у нас появилось своё торговое место, где мы продавали почему-то исключительно репчатый лук. Не свой, естественно, — Иван с кем-то договаривался.
Однажды у него опять ослабела одна из дужек на тележке. И я, наклонясь, стал опять подвинчивать болт. Из-за ворота рубахи у меня вывалился оловянный крестик на суровой нитке.
И я впервые услышал другой голос Ивана — не жёсткий и властный, а с доброй слезой в глубине:
— Веруешь в Бога?
— Не знаю.
— Когда в последний раз причащался?
— Великим постом.
— Давненько, — вздохнул он.
Я вернул Ивану отвёртку. А он расстегнул на себе рубаху и показал серебряный крест на цепочке и икону на тонком мякинном ремешке.
— Это Георгий Победоносец. Он-то и спас меня в войну. Когда на фронт уходил, мать повесила. Я-то выжил, а она… Крест всегда носишь?
— Только на каникулах. А то, когда на физкультуре переодеваешься, смеются. надо мной и так смеются — длинный, а бегаю хуже всех. Потому что у меня ноги больные.
— Больные, — хмыкнул Иван. — У меня их вообще нет, а ты видел, чтобы надо мной кто-нибудь смеялся?
— Да и учителя, конечно. Говорят: ты же пионер.
— Пионер… Впрчем, я тебе не учитель и не судья.
— А кто ты мне, Иван?
— Друг.
И тогда я решился спросить:
— А как у тебя с ногами вышло?
— Мы больше по "языкам" работали. Войдем в тыл к немцам, выследим чин, что постарше, сцапаем — и к своим в штаб. Удачливее меня никого не было. Даже слава пошла по обе стороны фронта. Ну и возгордился. А это последнее дело, как я потом понял. И вляпались мы в Карпатах. Ребят всех положили, а меня зажали так, что бежать некуда. И уже самого взяли как "языка". Не застрелился — видно, тогда уже ощущал, что грех… Эсэсовцы из украинской дивизии "Галиция" хуже немцев были. Стали пытать. Раздели, связали, положили на дощатый настил, и начал один западянин мне ноги рубить. От самых кончиков пальцев. По сантиметру. Сознание от боли нестерпимой как бы отключилось, а душою впервые в жизни взмолился Господу. Сколько времени прошло, не знаю, но слышу — будто издалека палач мой орёт: "Отрублю я этому коммуняке голову!" Коммуняке… Видел же на мне и крест, и иконку… Я сознание-то и потерял совсем. Очнулся уже в госпитале. Потом мне рассказали, что, наверное, эсэсовцы решили, что я умер, — и бросили. А женщина с соседнего хутора подобрала, культи ремнями перетянула. А тут и наши прорвались.