— Иван, а правда, что Жуков всю войну с крестом проходил?
— С двумя. Один — нательный, а другой, говорят, был прицеплен с внутренней стороны мундира — тот, Георгиевский, что еще в первую германскую заслужил. Поэтому он ни одного сражения не проиграл.
Откуда-то выскочила плюгавая Лариска:
— Иван, лук кончается — дуром берут!
И он покатил договариваться о новой партии лука.
С тех пор мы с Иваном каждый день находили время, чтобы в уединении — насколько это возможно на базаре — поговорить о вере, о Боге, о Царствии Небесном, которое Иван представлял то как что-то неизъяснимо прекрасное, то наоборот — до предельности конкретное и ясное, как морозное утро в заснеженной деревушке, где живут одни братья и сёстры. И как же хотелось поскорее туда!
— Заслужить надо, — вздыхал Иван и неожиданно добавлял: — на крытом рынке, конечно, лучше — купола Петропавловки видны с крестами. Но там много не заработаешь.
Невдалеке остановилась голубая "Волга" на высоких рессорах и со скачущим оленем на капоте. Оттуда вышел солидный седовласый мужчина и направился к двери с табличкой "Дирекция".
— Интендант пархатый, — без злобы сказал Иван, — я его еще по Харькову помню — сытого-сытого.
— А что такое интендант?
— Да хуже обозника, — отмахнулся разведчик.
Помолчал, закурил папиросу "Север" и вздохнул:
— Мы умрём, а эти будут жить долго, славу на себя возьмут, да еще перед немцами извиняться будут.
— Как это — перед немцами извиняться?
— А так. Но, даст Бог, не доживу до этого.
Поговаривали, что Иван был запойным. Что заводился с полустакана, а потом валялся среди мусорных бачков и выкрикивал что-то бранное и непонятное. Но я его никогда не видел пьяным. даже от предложенной кружки пива отказывался и говорил мне:
— Никогда не пей и не кури — не пакостись.
— А сам куришь.
— Так что ж в этом хорошего?! — и, чуть помолчав, промолвил: — К тому же, это не самый страшный мой грех.
— А какой самый страшный?
— Людей убивал.
— Сам же говорил, что это были враги Божьи.
— А вдруг попадались и другие? Чем дольше живёшь, тем больше сомневаешься, — и достал папиросу, но, взглянув на меня, спрятал обратно.
К вечеру за Иваном приезжала Анастасия, статная, со следами былой красоты. Она сажала его на специально приспособленную тележку, он прихватывал свой "самокат" и извечную холщовую сумку, и они отправлялись в путь. Она, высокая и прямая, везла за собой коренастого, крепкого и безногого добытчика.
Однажды я спросил Ивана:
— Анастасия тебе — кто? Одни говорят — жена, другие, что уже — сестра. Разве так может быть?
— Может быть всё, если на то воля Божья. Анастасия — моя хозяйка.