— Оки-доки, — объявил он. — Подрываемся. — Уверенным шагом он подошел к лестнице и крикнул наверх: — Джоби, прихвати сегодня и мой дробовик, а? — Он снял штормовку с гвоздя. — И лучше их в мешок пластиковый завернуть, что ли. — Вернулся на кухню, взял башмаки, стоявшие подле стула, и заглотнул последний холодный дюйм своего кофе. Устремился обратно в холл, мимо меня, и поторопил, даже не глянув: — Ноги в руки, Малой. Путь-дорога лежит и ждет.
— Дай ему поесть, — страстно возразила Вив. — Организм-то растущий.
— Встал бы в одно время со всеми — три раза успел бы позавтракать. — Он подхватил свой пакет с обедом и вышел в холл, присел на скамейку, принялся шнуровать ботинки.
Скрипнула дверь черного хода, и я увидел за окном старика. В своем блестящем и мешковатом полиэтиленовом облачении он походил на тварь, оставшуюся после съемок «Черной лагуны» [82] и самозабвенно спасавшую реквизитный нейлоновый парашют от дождя. Я следил за его негуманоидными усилиями с интересом и любопытством, но с невеликим участием: потребность одного из обитателей берлоги в парашюте меня лично трогала лишь очень косвенно, и хотя я ни секунды не сомневался в желании самого парашюта спастись от воздействия стихии, я не чувствовал за собой ни малейшего долга выйти и протянуть старику руку помощи в его борьбе. Поэтому я и не пошевелился. Я действительно чувствовал себя слишком скверно, чтоб желать шевелений.
Но когда я снова услышал за спиной грохот башмаков и очередной призыв «трогать в путь-дорогу», шевелиться пришлось. Хотя притрагиваться к «пути-дороге» мне хотелось не больше, чем к тому парашюту, я понимал, что в данном случае не могу сохранить верность своей дремотной безучастности; в данном случае было важно не показаться слишком больным; по крайней мере, не таким больным, как я себя чувствовал. Необходимость поддержания этого симулянтского образа играла со мной злую шутку. Ибо хотя все считали мои стенания напускными, а хворь и вовсе жульнической — вроде той загадочной вирусной эпидемии, косившей наших родичей, которые звонили еженощно и объясняли, что не могут выйти на работу и ползают, как осенние мухи, — я на самом деле так раскис, что едва держался на ногах, и был так слаб, что едва мог симулировать. И моим единственным спасением было — переигрывать. Поэтому я обреченно застонал в ответ на Хэнков оклик, одной рукой потер пазухи, другой — спину.
— Что ж, — вздохнул я. — Новый день — та же дребедень.
— Тебе лучше? — спросила Вив.
— Мне так, будто по всем мозгам лесосплав идет. — Я медленно поднялся, покачивая головой из стороны в сторону. — Слышишь? Плюх, плюх, плюх.