Просидев еще час в этой тошнотворной приемной, час чистого ужаса и паранойи, притворяясь, будто читаю старые номера «Макколлз» и «Настоящей любви» под наблюдением медсестры, и гадая, что именно известно про меня этому дьяволу в обличии доктора, я смирился с мыслью о том, что папаша за мной не вернется, а доктор, возможно, ничего и не знает. Симулировал зевок. Встал и громко высморкался в платок столь ветеранского непрерывного стажа, что Амазонка покривилась от омерзения.
— Взяли бы салфетку в уборной, — посоветовала она мне поверх своего журнала, — а эту антисанитарную дрянь выбросили бы.
Натягивая куртку, я прокрутил в сознании дюжину прощальных реплик, но все еще был в таком ужасе перед этой женщиной и ее иглой, что не решался озвучить свои заготовки. Вместо этого я, задержавшись у двери, жалобно проблеял, что собираюсь погулять по городу.
— Если вернется мой отец, вы не могли бы сказать ему, что я, скорее всего, у Гриссома?
Я ждал ответа. Но она, казалось, сразу и не расслышала. Я стоял, как школьник, отпрашивающийся с урока. Ее лицо так и не оторвалось от журнала, а кривая ее презрительных голосовых модуляций идеально совпала с кривой усмешкой губ:
— Вы уверены, что снова не упадете в обморок? — Она лизнула большой палец, чтобы перевернуть страницу. — И придержите дверь, чтоб не хлопнула.
Стиснув зубы, я от души проклинал ее; внутримышечные инъекции; доктора; своего заботливого папочку; проклинал их всех и сулил ужасные кары всем и каждому в этом списке… и прикрыл за собой дверь с трусливым старанием.
Я стоял на блестевшей лужами дорожке перед клиникой, в полнейшей растерянности гадал, что делать дальше. Мои шансы на уединение с Вив стремительно таяли. Как я попаду домой, если Генри не вернется? И все же на пути через город я едва ли сознательно свернул с единственной улицы, по которой он мог проехать за мной, и предпочел ей, «воспоминаний ради», старый разбитый проулок, идущий мимо школы… «вдруг доктор в погоню бросится?»
Угрюмый, скрытный и настороженный — не рискуя даже спрятать озябшие руки в теплые кармашки, — я шел вперед сквозь буйство дождя и мимо долгой череды воспоминаний, готовый ко всему. Шаткая щербатая дощатая дорожка вела меня мимо жалких рыбацких хибар, зловещих, закопченных и залатанных всевозможными заплатами из распластанных табачных жестянок и консервных банок: здесь обитает Безумный Швед; «пожиратель младенцев», как утверждали мои школьные приятели, забрасывая его окна яблоками; «зассал, Лиланд?» …мимо сторожки, где жил дворник, под одной крышей со всеми слухами, с которыми всегда сожительствуют дворники; мимо кургузой кирпичной котельной, гревшей школу, мимо шершавой стены поленницы, что питала котельную… и, как ни удивительно, хватка моей настороженности была неослабна почти весь путь. А затем, вдруг, все мои беспочвенные страхи разом покинули меня — какого черта так бояться? Как же глуп я был, заподозрив, будто этот брылястый олух что-то пронюхал; какая нелепая тревога! — Я вдруг понял, что стою перед самой своей школой — моя стародавняя цитадель Знания, Правды, моя обитель. Но страх не сменился миром: когда я огибал спортивную площадку своей обители, моя настороженная боевая поза трансформировалась в унылую и горькую сутулость: костяшки пальцев пробегали по стальной сетчатой ограде, заключавшей в себе