Джип так рычит, скачет и дребезжит, что мы бы все равно не услышали друг друга. Как в стиральной машине сидим. Эти дожди подмыли и порвали дорогу к чертовой матери, и сейчас-то ремонтники ею занялись. Над горами показались стаи маленьких, плотненьких кучевых облачков, кучкуются; и солнце то прячется за ними, то выныривает. «Блин, я выжат до капли, дошел до ручки», — говорю я, но Вив не слышит. Утыкаюсь головой в плексигласовое окошко, пытаюсь расслабиться. Солнце шкварит, как в аду, будто не только светом светит. Смотрю на переплетенные ягодные заросли у дороги — и они будто скребут по обоим моим белкам, соскабливая всю муть, что там накопилась без моего ведома: я смаргиваю раз-другой, оглядываюсь, и все перед глазами ясно, как рождественский звон. И то вот так проясняется — то снова мутнеет. То ясно сколько-то секунд, и все блестит, как хром, глянцевитое, отполированное, то опять смурнеет, будто в глинистой воде. Потом снова яркость врубается. Я впервые выбрался из дому после погибели Джо, и не мог отделаться от чувства, что мир как-то по-другому выглядит. Я говорю себе, что он такой яркий, потому что свет накатывает после затемнения, и оттого так все алмазно сверкает. Но не убежден. Все равно такое чувство, будто тот первый ослепительный хлест ягодных ветвей отскреб мои глаза дочиста.
Я сижу и вроде как в полудреме, смотрю на ивы у канавы, как они мелькают мимо, и наслаждаюсь пейзажем. Может, я вижу все так четко, потому что впервые присмотрелся — я уж не знаю, сколько лет не ездил по этой дороге так, чтоб не за рулем быть. Может, в этом дело. Я только знаю, что сияет все, как новый грош. Вон бочки для сжигания опилок, торчат ржавыми конусами с решетчатой верхушкой, блюют искрами и сизым дымом; вон папоротники колышутся у почтовых ящиков; стоячая вода поблескивает суетливой рябью, когда набегает ветерок… провода провисают… кустики мяты, такие яркие и свежие, что аж унюхиваю их, когда проезжаем… белочки шныряют туда-сюда… и опять бочки с опилками. Листочки, яркие, зеленые, вощеные — что-то вроде того. На них висят капельки, и когда солнце в них попадает — играет радужно, всеми цветами, чистыми и сочными…
Прильнув лицом к своему окошку, пытаюсь разглядеть больше. Было небо, облачка, ближе — деревья стоят над железнодорожной насыпью этаким каньоном с отвесными стенами; еще ближе — широкая канава между шоссе и одноколейкой. Эта канава сплошь заросла кустами дикой малины; вкус у дикой малины что надо, но косточки такие, что без зуба остаться можно. Все листья посрывало последним шквалом, и кусты кучерявятся этакими здоровыми мочалками из стальной проволоки. Глядя на эти кусты, я разражаюсь мыслью, что вот быть бы ростом повыше, собрать бы все эти кусты в горсть, и отскоблить весь мир до полного привета, соскрести эти облака, чтоб уж