И он удалился, выпятив грудь так, будто лет десять нытья и кашля с плеч долой. Я вышел из своего укрытия, начал что-то говорить старику, но он был такой, что не виделось особого прока в объяснениях.
— Пап, — говорю я, — видишь ли, дело в том…
— Хм, — говорит он. — Ну, по-любому, — говорит он, уставясь прямой наводкой в этот телевизор, — по-любому, нюх-то у меня все еще хороший, для ниггера таких преклонных годов… и язык шевелится… но Хэнк, он… но тогда я бы подумал, что… пожалуй, мы… они нацепили гипс не на ту… — И всякое подобное нес, то и дело проваливаясь в свои мысли. У него был вид… огорошенный, что ли? Дурь эта медицинская подействовала. Но не только. Все его лицо меняется, делается спокойным и безмятежным. Желваки на скулах спадают, отпуская кончики ухмылки, линии над переносицей распутываются, вытягиваются, будто старая шерстяная пряжа. Он соловеет от морфина… Затем и глаза меркнут, словно тот, кто был перед ними, и то, что было за ними, вышли в дверь одновременно, оставив пустое тело, гоняющее воздух и кровь, и пустое лицо в синеватом мерцании телевизора, будто сдувшийся потертый костюм из кожи, брошенный на кровать…)
Свет трепещет. Воздух в палате гудит, будто наполненный большими, сонными мухами. Приморенный… приглушенный… заключенный в пушистый шерстяной футляр морфина, старик поворачивает голову, выглядывает из своего чехла и видит длинные витые коричневые колонны, на которых покоится высокий темно-зеленый купол. Воздух потрескивает стаккато незримого дятла, пронзительно кричит сойка, тонет в лесной пучине клочок синевы! «Оп-па, сюда! — прожектору майского дня, бьющему сквозь хвою. — Вот день! Живем!» Пыльца висит в безветрии и безмятежности золотого столпа, от древесных шпилей до самой земли… «— Эй! Глянь-ка туда… — где вихрь бабочек белозвездным кружевом взметается над щавелем, ни разу дотоле не слышавшим поступи белого человека. — А может, и никакого человека, никакого цвета! — Он поднимает глаза к кудрявым капителям колонн, поплевывает на руки. — Спокуха, без пены! Вы что себе думаете? Я что — медведь в спячке? Дел-то по горло. И дров наломать, и землю вспахать, и рыбку съесть, и яйца высидеть… спокуха, черт возьми!»
«Все, тихо… тихо, мистер Стэмпер. Вот мы уже утихли, упокоились».
«А кто говорит, что я не могу? Только не стойте у меня на пути. И думать не смейте. Хм, живем… Дайте-ка, уши прочищу. — И никогда в этом лесу не звучал топор белого человека. — О! Вот и плацдарм. Штыки примкнуть! — Зелено-переливчатая метла о тысяче тысяч иголок на миг смахнула солнце.