— Бряк! Хорошо пошла! — То был последний май, в двадцатые, на долгом веку тех девственных исполинских стволов. В высоком куполе зияет прореха. Солнце устремляется в нее, наводняя светом, клочок земли, не ведавшей такого сияния тысячи тысяч лет. — Во имя Иисуса Б. Христа, это ж сколько времени? Уфф. Минуточку, что это ты задумал? — Царапучий маленький рысенок, бело-синенький такой, как цыплячий зобик, скребется, что есть сил, вырывается из чё… — Ай? Да что это ты…»
«Вот и приехали. Все кончено. Тихо и спокойно. Дело сделано. Теперь отдохни. Тихо и спокойно…»
Рэй и Род подстраивают инструменты, когда в «Корягу» заходит Ивенрайт. Стальной строй струн, усиленных электричеством, вырывается на сумеречную улицу. Энди, сидящий в джипе, слышит звук и достает из кармана губную гармошку, похлопывает ею по бедру, вытрясая лузгу и труху, деликатно дует в ребристую щель; он решил дождаться и подхватить Хэнка с Вив.
На другой стороне улицы он видит Хэнка, поспешающего на влажный лязг неона «Коряги», и уныло думает, сколько же ему придется ждать…
(Выйдя из больницы, у меня внутри горело — я не знал, доберусь ли до «Коряги», чтоб дернуть стопку? Единственное, о чем я мечтал тогда — «Джонни Уокер», на три пальца, хоть чем-то залить это пламя. В этой чертовой палате было еще хуже, чем в джипе. Мой ясно-яркий день все тускнел и тускнел, и я уж не знал, уцелеет ли хоть что-то в этом мире.
В «Коряге» было неслабое столпотворение для такого раннего времени; здесь зависли почти все парни, не поехавшие на кладбище, и уже порядком разомлели. Когда я вошел, они малость попритихли, а потом набросились так радостно, будто им не терпелось пожать руку человеку, два месяца державшему их без работы. Ивенрайт угостил меня виски. Музыканты заиграли, и старые добрые ритмы расплескались размеренными душевными волнами, как прежде. Тут завалилась Индианка Дженни и давай пьяных угощать, стопка за стопкой. Был там и Верзила Ньютон, крутой и угрюмый. И Лес Гиббонс — все болтался, да шатался, да бормотал. И хотя была лишь среда, но завтра — Благодарения, и праздник вроде бы обратил будничный день «Коряги» в субботний вечер, как в старые добрые времена, только все не так, как прежде бывало, только все по-другому, и гитары вроде бы играли звонко, и пиво журчало рекой, и парни вроде бы так же фыркали, орали, матерились, мерялись карманами и насиловали шаффлборд… но только все было не так. Не знаю, почему, но знаю, что не так. Было по-другому. И все это знали.)
В сонной больничной палате, помнишь? Когда были гонки на лодках? На Четвертое Июля — Река Твой Хайвей — и кое-кого из ребят с непривычки так укачало, что они все плакали, де, точно сдохнут; а потом их укачало еще малость, и они взмолились: когда ж мы наконец сдохнем?