У него была нечеловеческая скорость. Потому что он не был человеком. И разил он без промаха.
В то время как братаны расстреливали свои боеприпасы в «молоко», Мигель воплощал в жизнь принцип, озвученный Томом Берренджером в фильме «Снайпер». Один выстрел — одна смерть. Думаю, что еще на лестнице пресловутые Вован, Колян и Левчик потеряли половину своей бригады.
Когда братки перестали лезть под пули испанского гранда и устроили себе перекур, изо всех сил пытаясь вспомнить, каково это — шевелить извилинами, Мигель поднялся ко мне, бросил взгляд на остановившее меня препятствие и сорвал замок, схватившись за дужку двумя пальцами.
Потом он обхватил меня за талию, словно хотел протанцевать па какого-то странного танца, и буквально забросил меня на крышу, минуя лестницу. И сам оказался рядом со мной уже через секунду.
Крыша современного московского дома в спальном районе разительно отличается от тех крыш, что демонстрируют нам с экрана западные боевики. На ней практически невозможно вести перестрелку, так как простреливается она вся. Были только пеньки выводов вентиляционных труб и низенькие будочки, в которых находились машинные отделения лифтов. За одной такой будочкой мы с Мигелем и спрятались. Соседние дома были слишком далеко, чтобы на них перепрыгнуть, по крайней мере для меня, и я сильно сомневаюсь, что при всем своем желании Мигель физически смог бы взять меня в такой полет.
— Их стало на двенадцать человек меньше, — сообщил мне Мигель, выщелкивая из своих пистолетов отстрелянные обоймы.
— Это меня радует, — сказал я. — А сколько их осталось?
— Примерно столько же.
— А вот это меня не радует, — констатировал я. — Что будем делать?
— Драться, — сказал он. — Пожарной лестницы здесь нет.
— Это хорошо, — сказал я. — А то я дико боюсь высоты.
Он одарил меня долгим задумчивым взглядом.
— А смерти ты не боишься? — спросил он.
— Боюсь, — признался я. — Но в свете последних известий я решил, что высоты я боюсь больше.
— У тебя нет с собой темных очков? — неожиданно спросил он.
— Как-то не прихватил с собой, когда ты вынес мою дверь.
— А я свои выронил, — сказал он. — Это не есть хорошо, между прочим. На солнце я вижу гораздо хуже.
Насчет двери он извиняться не стал, хотя мой намек был более чем просто прозрачным.
Тут подаренная нам передышка истекла, и на плавящийся от жары гудрон крыши посыпали люберецкие отморозки.
Но стрелять сразу они не стали, и это было подозрительно. Мигель осторожно высунул голову из укрытия и выругался. Ругался он по-испански, но смысл сказанного был интернациональным, так что я хорошо его понял.