— Приставал, — удовлетворенно повторила я, акцентируя прошедшее время. — Пока мы не попросили кузнеца сделать колючие ежики из мелких гвоздей и не зашили их с Ланой в стратегических местах, хвататься за которые или притискиваться к которым обожал кузен. Ну и вопль же он издал, когда напоролся! Представляешь, этот болван затащил Лану в угол, и, чтобы показать, какой он мужчина, притиснулся к ней животом. Идиот!
Единорог зафыркал. Нет, он точно меня понимает!
Потом мы гуляли с единорогом по берегу. Я держалась за его гриву, обнимала шею, гладила атласный бок и говорила, говорила… Я рассказывала о своей жизни в замке, о том, как скучаю по погибшему на войне отцу и маме, которая умерла, когда я была совсем маленькой. О том, что меня учат только вышиванию, этикету и танцам. А то, что мне на самом деле интересно — владение оружием, книги и магия — мне запрещено. Так повелел мой дядя-опекун. Впрочем, хихикнула я, не с той он связался. Я умела читать с трех лет, а отец погиб, когда мне было семь. И перед отъездом он передал мне шкатулку с документами, представляющими семейную ценность. Я ее перепрятала в тайник в своих покоях и никому никогда до этого момента не говорила о её существовании. Дядя перерыл всю библиотеку в поисках плана тайных ходов замка. Зря, мог бы не стараться — план, давно выученный назубок, был спрятан у меня. И выпускать его из рук я не собиралась. Так же, как отказываться от посещений кабинета отца — тайной комнаты, окна которой были так хитро проделаны в стенах, что их было невозможно разглядеть снаружи. И куда можно было попасть только по системе тайных ходов, один из которых начинался за стеной моей спальни. В кабинете хранились книги заклинаний, древние грамоты, алхимические реактивы, самое ценное фамильное оружие, семейные драгоценности. Поэтому я регулярно учиняла какое-нибудь из ряда вон выходящее хулиганство — например, как-то я обмазала парадную кирасу кузена Ру изнутри дегтем с перьями. Когда этот раззява одевал ее, то ничего не заметил. Но вот после того, как он постоял на солнце и снял золоченую железяку на виду у всех гостей — скандал вышел жуткий. Меня тогда заперли в комнате, оставив без сладкого, на целую неделю. А мне того и надо было.
Я говорила, говорила… и чувствовала, как ледяной ком одиночества, давивший на меня с тех пор, как я осталась одна, медленно тает… Единорог фыркал в такт моему рассказу, иногда насмешливо, а иногда сочувствующе…
— Ты понимаешь, — сказала я ему. — Жаль, что ты не можешь отвечать.
Конь скосил на меня темный глаз, наклонился и сорвал зубами лесной колокольчик. И протянул мне.