Мрачный, серый и сонный,
По дороге, чуть свет,
Потянулись колонны.
Мы уныло бредем на работу.
Лес чернеет кругом, розовеет восток,
Я в котомке несу хлеба жалкий кусок,
А в сердце, а в сердце – заботу.
Мамед чуть передохнул, посмотрел на застывшие ряды узников и продолжал слова припева:
О, Бухенвальд, тебя я не забуду,
Ты стал моей судьбой.
Свободу я ценить сильнее буду,
Когда прощусь с тобой.
О, Бухенвальд, мы выдержим ненастье,
И нам не страшен рок
Мы любим жизнь и верим в счастье,
И день свободы нешей недалек!
Он повторил припев дважды. Голос его окреп, налился силой. Немым строем стояли перед ним не полосатые скелеты, а – бойцы, которым близко и понятно было каждое слово…
А в жаркую ночь я тоскую по ней,
По славной подружке далекой моей.
О, только бы не изменила!
По острым камням твердым шагом идем,
Лопату и лом на плечах мы несем.
А в сердце – любовь к нашим милым…
Кто-то упал в строю. Упал с глухим, коротким стоном. Еще кто-то. Эсэсовцы кинулись наводить порядок в колонне.
И короток день, и ночь так длинна.
Вот песня… На Родине пелась она
В счастливые давние годы.
Товарищ, держись! Пусть кипит наша кровь!
В сердцах сохранили мы к жизни любовь,
И твердую веру в Свободу!
О, Бухенвальд, тебя я не забуду,
Ты стал моей судьбой.
Свободу я ценить сильнее буду…
Тут раздалась команда – «Разойдись!»
Одними глазами держа равнение на поющего, прошли мимо Мамеда бесконечные колонны узников. Топот деревянных колодок прозвучал чудовищным аккомпанементом песне о Бухенвальде…
***
Наступила ночь. Измученные бессмысленным и тяжелым рабским трудом, втягивались узники в сырые, вонючие бараки. Истомленные тела валились на жесткие нары. Но было необычно тихо. Никто не вздыхал, не делился, как обычно, пережитым на работе. Молчали даже те, у кого всегда находилось веселое слово, вызывавшее смех. Молчали. Вслушивались.
Он еще пел. Негромко, но пел. Кому-то показалось, что это «Интернационал», а кому-то чудилось «По долинам и по взгорьям»…
И все же постепенно сон одолевал даже самых стойких, даже тех, кому голос в этой темной ночи был голосом близкого друга, товарища по борьбе.
Тяжелым был их сон. Часто он прерывался, и тогда узники напряженно вслушивались: поет ли еще?
– Николай, слышишь, – проговорил с немецким акцентом басовитый голос, – как там наш товарищ?
Николай поднялся на локте, долго прислушивался, и сам не заметил, как начал подтягивать невидимому певцу:
Не страшен нам белый фашистский террор,
Все страны охватит восстанья костер,
Все страны охватит восстанья костер!
Николай пел, и ему подтягивали Стефан и другие соратники, когда-то в темном «вашрауме» принимавшие участие в судьбе товарища, которого они знали тогда только как номер 37771…