– Но добра ведь тоже здесь нет?
– Добра? Я уже и не помню, что это такое. Ну и что? Зачем нужно добро, если счастья и здоровья – в избытке? Она не иссякает. – Аид указал кивком в сторону Леты. – И никого из них я не тащил сюда насильно, не завлекал обманом и не принуждал пить из Леты – они пришли сами, не выдержав суеты и ужаса верхнего мира. Есть счастье и нет зла, к чему сожаления о каком-то добре?
«Но счастье и равнодушие несовместимы, – подумал Майон, – а они купаются в забвении и равнодушии. Им никто не нужен. Оказывается, подземное царство Аида стократ страшнее нарисованного молвой – с огненными колесами, зловещими стражами и нечеловеческими муками. Гея-Кормилица! мысленно воскликнул он в изумлении. – Они же бегут! Скрывается в лесах Артемида-Делия, сам себя заточил в серой мгле Аид, ушел в пучины Посейдон. Боги, твои дети, Гея, бегут от самих себя и от людей». Чего же тогда стоит Олимп, почитаемый как средоточие высшей справедливости и разума, если одни боги стремятся покинуть его, а другие наперебой борются за людские души?
– Ты, как я догадываюсь, тоже пришел выпить приносящей счастье воды? нарушил его мысли Аид.
– Нет, – сказал Майон. – Я хотел бы поговорить с одним из обитателей твоего царства теней.
– С кем?
В самом деле, с кем? Ахилл – всего лишь воин, никогда не знавший всей подноготной. Тиндарей? Калхант? Одиссей, может быть, еще жив, тогда его здесь нет.
– С Агамемноном, – сказал Майон.
Потому что Агамемнона легенды числили первым среди множества царей и военачальников, приплывших под Трою. Самый величавый, самый значительный, самый глубокомысленный, отважный, талантливый, самый, самый... Что бы ни писал Архилох, пусть все это правда, но такова уж была сила назубок выученного и внушенного с детских лет – при упоминании имени Агамемнона перед глазами возникала некая величавая фигура в сиянии золота и пурпура, триумфа и славы.
Да, тень, скользнувшая над серой равниной навстречу Майону, величавости не утратила. Словно сотканный из колышущегося полупрозрачного тумана, перед Майоном встал Агамемнон, и Майон едва поборол робость и смущение. Перед ним был герой и – одновременно человек, неопровержимо изобличенный во лжи и подлости, и Майону почему-то стало невыносимо стыдно, словно позор Агамемнона падал и на него.
– Кто ты? – спросил Агамемнон голосом, напоминавшим слабый шелест ветра в тростниках.
– Майон, аэд из Афин. Я пишу о Троянской войне.
– Это было славное дело.
– Как знать, – сказал Майон. – Я пишу о том, что было в действительности.
– Что ты имеешь в виду?