Ночь была темной и непроницаемой, и только барашки на волнах сверкали, словно белый сахар, которым посыпали дикие черные горы, чьи вершины, казалось, вздымались под действием непрекращающегося землетрясения. Море и ветер объединились в своей неукротимой ярости, стремясь уничтожить маленький низкий мостик.
Люк рубки был закрыт. Командир и четыре вахтенных сигнальщика в одиночку противостояли урагану. Что касается сигнальщиков, то они считали, что их пребывание на мостике совершенно бессмысленно. Они ругали командира на чем свет стоит, словно он был самим дьяволом во плоти, причем поливали его вслух, зная, что он все равно не услышит, — голоса тонули в реве ветра и грохоте морских волн.
К концу третьего часа вахты на мостике осталось четыре человека. Куда исчез кормовой сигнальщик левого борта, никто не заметил. Тогда командир крикнул Тайхману в ухо, чтобы тот спросил по переговорной трубе, не спустился ли он в лодку.
Вопрос этот был чистой формальностью, но Тайхман послушно прокричал его в переговорную трубу. Понять, что там крикнули в ответ, было невозможно, и Тайхману удалось объяснить это командиру. Вынырнув из-под водной лавины, накрывшей их на целых двадцать секунд, командир велел Тайхману спуститься вниз и поискать там сигнальщика. Тайхману показалось странным, что командира интересует судьба подчиненного.
Когда мостик на мгновение очистился от воды, Тайхман открыл люк и спустился в рубку. Он тут же закрыл за собой люк. Рулевой посмотрел на него, как на привидение, заглянул в люк центрального поста и со стоном повернулся к Тайхману.
— Попроси там, чтобы меня сменили, — сказал он. — Не могу держать курс. Мне плохо.
Тайхман глянул в глаза рулевого и понял, что это правда. Он спустился в центральный пост и не успел еще отойти от люка, как рулевого вырвало прямо ему на голову, словно в доказательство того, что он и вправду сходит с ума. Тайхман с отвращением тряхнул головой — ничего другого он сделать не мог из-за огромной усталости.
— Старик там что, совсем рехнулся? — крикнул помощник механика. Подняв руки над головой, он крепко держался за вентили клапана, когда же лодка резко ныряла, создавалось впечатление, что он стоит на руках.
— Сам его спроси.
— Грязный пес. Чертов пес. Грязный ублюдок… — последние слова он просто провизжал, и Тайхман, который пролез уже в дверь первого отсека, обернулся, подумав, что помощник сошел с ума. Но он увидел, что тот завизжал просто потому, что стоял больше на руках, чем на ногах.
Сначала Тайхман не смог ничего разглядеть в переднем торпедном отсеке. Но когда его глаза немного привыкли к темноте, он заметил сапог, буханку хлеба и матроса, лежавшего на спине с поднятыми вверх ногами, словно он занимался гимнастикой. Все в отсеке моталось от борта к борту. Ремни на некоторых койках порвались, и люди не знали, как им улечься. Тайхман поразился, как они все это могут вынести — ведь их долгие часы швыряло из стороны в сторону. Некоторые были ранены — их руки и лица кровоточили. У одного матроса половина головы была красной от крови; он походил на женщину, которая решила выкрасить волосы в ржаво-коричневый цвет, но успела покрасить только одну половину головы. Тайхман глядел на все это только несколько секунд, как вдруг отсек перевернулся.