Он забыл, зачем пришел сюда, но оборванные ремни на койках напомнили ему о приказе капитан-лейтенанта.
Пропавшего сигнальщика здесь не было. По пути назад Тайхман заглянул в старшинский кубрик, чтобы посмотреть, что делает Штолленберг. Тот лежал без сна, забившись между бортом и боковой планкой своей койки. Когда Тайхман дотронулся до него, он в ужасе вздрогнул.
— Как дела, Эмиль?
— Отвратительно.
— Морская болезнь скрутила?
— Нет, я просто отвратительно себя чувствую. Со мной что-то случилось. Мне ужасно плохо, и я не знаю почему. — Он и вправду выглядел неважно. Тайхман никогда еще не видел его таким угнетенным. Это был совсем другой Эмиль — его мальчишеское лицо неожиданно постарело.
— Наверное, желудок не смог приспособиться к этой болтанке.
— Дело не в моем желудке, Ганс. Я хочу сказать тебе одну вещь. Наш командир делает что-то не то, все это добром не кончится. Я знаю, почему он так поступает. Он ненавидит англичан. Мне сказал об этом Винклер. Мы с ним обсуждали этот вопрос. Я спросил его, почему командир себя так ведет, и он мне объяснил. В своем первом походе — он был тогда у Гибралтара — командир увидел в перископ, как два английских корвета расстреливают команду поврежденной немецкой подлодки, которой пришлось всплыть. После этого Лютке два дня был совсем больной. Впрочем, таким он и остался.
— Не забывай, что офицеры корвета — не профессиональные военные моряки. Вспомни Паули…
— Да, и все-таки. Он должен дать приказ о погружении. В такую погоду конвой все равно изменит курс. Мне плохо, Ганс; я ничего не могу с собой поделать. Скажу тебе откровенно — зря мы пошли на флот. От этой чертовой войны у меня…
— Тайхман, командир спрашивает, куда вы пропали.
— Иду.
Теперь уже сомнений не оставалось — сигнальщика смыло за борт. Тайхман прокричал свой доклад в лицо командиру, но ему хотелось бросить в лицо Лютке совсем другие слова.
Погода не изменилась: Тайхман в душе кипел от ярости. Он поймал себя на том, что повторяет слова старшего по центральному посту. Он никак не мог понять, почему они должны торчать на мостике — ведь в темноте ничего, кроме холодных пенящихся волн, не видно. «Ну хорошо, — подумал он, — я еще могу понять, почему командир не хочет погружаться». Под водой лодка делает всего три-четыре узла, а в надводном положении — все десять. Но зачем ему нужно держать пять человек на мостике? Наконец, пришла смена — старший квартирмейстер, Штолленберг, боцман и матрос первого класса. Командир остался там же, где и был.
Тайхман попытался раздеться. Снимая сапог, он остался стоять на одной ноге, и тут же упал вниз головой. Решив стянуть сапог в лежачем положении, он покатился по палубе, как бочка. Потом он попробовал выползти из своего кожаного комбинезона, который промок насквозь и стал тяжелее десяти шуб, но с такой силой ударился головой об эхолот, что сказал себе: «Что-то треснуло, если это не эхолот, то моя голова». Затем мало-помалу, приноравливаясь к качке, он сумел избавиться от плаща. Ему даже удалось стянуть с себя мокрый свитер и выжать его. На большее его не хватило.