Позже она сказала, что он может провести эту ночь с ней. Когда он оставил ее предложение без ответа, она спросила, принимал ли он все ее знаки отличия так же молча?
— Знаки отличия?
— То большой Железный крест.
— У тебя что, ничего получше не было? Орден за заслуги, например, или что-нибудь другое?
— О, за заслуги есть ошшень хорошо. Я буду давать тебе его, но только после много Железный крест, compris?
— Нет, я хочу орден за заслуги.
— Oui, но этот ночь такая длинная…
Затем случилась неприятность. Они лежали бок о бок, расслабленные и умиротворенные. Задавали друг другу ничего не значащие вопросы и давали на них ничего не значащие ответы, курили сигареты и пили коньяк. Затем женщина встала, чтобы освежить себя духами. Чтобы не ходить неуклюжей детской походкой, как ходят обнаженные босые женщины, ставя ногу на всю ступню, она шагала на цыпочках. И вдруг ей пришло в голову попросить у него фотографию. Но у Тайхмана не было с собой фото. Он искал в своем бумажнике, но тщетно. Единственная фотография была наклеена на платежную ведомость, а ее он отдать не мог. Этого она не понимала; ей нужна фотография, говорила она; это все, что ей от него нужно, он даже мог не платить деньги. Это позабавило Тайхмана; вот так форма оплаты — он предпочел бы заплатить деньгами. Наконец, он нашел одну групповую фотографию, снятую еще в учебном лагере. Она внимательно рассмотрела фото. Тыкала пальцем то в одного, то в другого, и на своем нелепом немецком делала замечания по поводу их половой зрелости. Затем ее длинный, острый, выкрашенный красным лаком ноготь уперся в добродушное, почти детское лицо, и Тайхмана начало трясти. Он сжал руками подушку и зарылся в нее лицом, тихо постанывая.
Сначала Ла-Жон вскричала «Моn Dieu!», но потом замолчала и положила ему руку на голову. Она сидела так и ждала, время от времени поглядывая на часы.
Когда он успокоился, она зажгла сигарету и, оторвав его голову за волосы от подушки, сунула сигарету ему в зубы. Теперь он не мог зарыться лицом в подушку. Лежа на боку, он сквозь сигаретный дым смотрел на два крутых холма, увенчанных наблюдательными вышками.
— Он давно умер?
— Нет.
— Его бросили в море?
— Нет. Часть его плавает недалеко от укрытия для подводных лодок, а часть заколочена в дурацком ящике.
— Я так жалею тебя и…
— Кто это тебя так гладко выбривает?
— Ты не имеешь много друзей, n'est pas?
— О да, да!
— Тогда ты не всегда один?
— Нет, нет. Я не один. Не сейчас. Нет…
Когда он ушел от нее утром, у него было приятное чувство пустоты и легкости в гениталиях и свежая голова. Ла-Рошель спала, когда он возвращался к себе в лагерь Прьен. Город был тихим и на вид немного смазанным; над ним повисла весенняя дымка, освежающая прохлада, и, если бы улицы не были такими грязными, он мог бы сойти за немецкий город. Но запах был другим. В нем было что-то дурманящее, как у мускуса; это был запах соли и морской гнили — едкий запах гниющих водорослей. Но он был приятен. Погруженный в свои мысли, Тайхман сначала почувствовал на лице холодное дуновение ветерка, а потом что-то маленькое и жесткое ударило его в грудь. Особой боли он не почувствовал. И только потом услышал выстрел.