Снаружи завыла сирена воздушной тревоги. По радио для разнообразия заиграли марш.
Тайхман чувствовал себя раздавленным. Слова Хейне засели у него в мозгу, словно наконечники стрел. Они вонзились в мозг быстро и без промаха. Он оказался совершенно беззащитным перед ними и не знал, как теперь от них избавиться. Засели они прочно. «Хейне прав и не прав, — думал Тайхман. — Все не так просто, как ему кажется; в мире нет чистых черных и белых красок, есть только разные оттенки серого».
— Вот такие мы люди, немцы, Ганс. У нас есть выдающиеся религиозные деятели и блестящие философы; у нас есть талантливые музыканты и солдаты; у нас есть оборотистые банкиры и замечательные сутенеры; словом, у нас есть все — кроме человеческих существ. Ну, вот они и прилетели.
— Да, все это очень типично для немцев.
Они услышали глубокое непрерывное гудение над головой. Выключили радио и слушали в молчании. Для них это было чем-то вроде природного явления, проявления высшей силы. Тявканье зениток показалось им абсурдным, вроде стрельбы из пистолета по луне. Гул не прекращался.
Они не стали убирать бутылки и поднялись на второй этаж в комнату Хейне. В лучах прожекторов падающие бомбы напоминали жемчужины. Небо над головой было кроваво-красного цвета.
Они стояли у окна, вдыхая едкий запах дыма, разносимого ветром, и слушали грохот разрывающихся бомб. Вдруг высоко в небо взметнулся столб пламени, словно кто-то подавал сигнал гигантским прожектором.
Позже, когда они включили фонограф, небо стало желтым, как сера. Самолеты улетели. Город полыхал в огне; воздух, врывавшийся в комнату, обжигал глаза. От него перехватывало дыхание. Но они не закрывали окон и продолжали слушать музыку.
Занимался рассвет. В комнате стало так светло, что Тайхман хорошо видел Хейне. Он неподвижно сидел в кресле, опустив голову. Лицо его выглядело осунувшимся. Тайхман подумал о вежливом маленьком профессоре и матери Хейне, принявшей яд, и о ее семье, погибшей в газовой камере, и испытал острое чувство стыда перед младшим лейтенантом Хейне, который через несколько часов уйдет в поход на подлодке. Неожиданно его пронзила мысль о том, как жестока эта война — даже в самый разгар боев она не казалась ему такой жестокой.
Женский голос на пластинке пел: «Теперь ты справился с тоской…», и Тайхман с удовольствием слушал этот голос. Но когда Хейне встал, чтобы перевернуть пластинку, ощущение ужаса вернулось; музыка отвлекла от тяжелых мыслей ненадолго. Тайхман не знал, хорошо это или плохо. Осталась всего одна пластинка, и «Реквием» закончится.