Она встала, сунула ноги в сабо, надела халат и проводила Тайхмана до входной двери.
На улице его ждал Штолленберг.
— Хейне давно уже ушел, — доложил он. — Сказал, что лучше проведет ночь у себя дома, с Молли.
— Как ему угодно, — ответила Дора.
Они попрощались. Дора хотела, чтобы Тайхман ее поцеловал. Но ему показалось глупым целоваться у порога, и он не стал этого делать. Штолленберг в это время завязывал шнурок.
По пути на корабль он сказал:
— Говори что хочешь, но я чувствую себя сейчас гораздо лучше.
— Я ничего не говорю.
— И правильно. Впрочем, что нам еще оставалось делать?
— Ну, можно было заняться физическими упражнениями.
И они оба рассмеялись так громко, что поздние прохожие остановились и в удивлении уставились на них.
Сидя на гауптвахте, Тайхман вспоминал свой визит к Доре. Жизнь здесь никак нельзя было назвать однообразной, поскольку в этом же самом деревянном бараке располагался штаб флотилии. Он состоял из административного офицера в чине младшего лейтенанта, старшего писаря, нескольких писарей и двух женщин-машинисток. Возглавлял штаб лейтенант запаса по фамилии Лёве. Чем он занимался днем, никто не имел ни малейшего понятия. Зато вся флотилия знала, чем он занимается ночью, — только машинисткам об этом не рассказывали. Для деятельности Лёве требовались две комнаты — в первой он обычно сидел в одиночестве за столом и чистил ножницами ногти; в другой он, уже не один, с наступлением темноты укладывался на койку. По совместительству он командовал флотилией, когда капитан-лейтенант Вегенер находился в отпуске. В настоящее время Вегенер на несколько дней уехал в Берлин; он больше уже не жил в Денхольме. Когда флотилией командовал Лёве, в море она не выходила.
Гауптвахтой служила самая дальняя комната в бараке. Она была разделена на две маленькие камеры, так что сидеть могли сразу два человека. В каждой камере было расположенное под самым потолком маленькое окошечко, снаружи забранное решеткой, — Тайхману казалось, что ее прутья были из проволоки. В первые же минуты своего заключения он определил, что их можно без труда раздвинуть — решетка была сделана больше для вида.
Камера не отапливалась, но арестованные держали оконце открытым даже зимой, поскольку через стенку находилось отхожее место. Барак был хлипкий, перегородки — тонкие, а в стене, отделявшей гауптвахту от сортира, были проделаны дырки. Перегородка между двумя камерами тоже была очень тонкой и вся в дырках, поэтому Тайхман и Штолленберг могли свободно, без особого труда, переговариваться. Зато с другой стороны до Тайхмана доносились такие запахи и звуки, что ему становилось дурно. Однажды, когда один из посетителей сортира совсем уж забылся, он крикнул: