Вернувшись на корабль, они выпили. Они посетили до этого несколько баров, но сладкая бурда, которую там подавали, им не понравилась.
Им хотелось побыстрее опьянеть, и они стали пить шнапс и пиво — в основном, шнапс. Для них не было ничего лучше шнапса. Они не просто глотали его, а пили с благоговением и страстью. Они делали большой глоток и держали его во рту до тех пор, пока спирт не проникал в каждый уголок, горя и прижигая, и, чтобы поддержать огонь как можно дольше, они глубоко вдыхали, снабжая его кислородом. Когда жалящий шнапс выжигал все во рту, они позволяли ему медленно стекать в желудок. И словно проворная змейка, покалывая и щекоча, он двигался по пищеводу и попадал в желудок, где рассасывался, создавая ощущение тепла и благости. Но это было лишь начало. Потом они стали пить быстрее, тут же запивая шнапс большим глотком пива, и это понравилось им даже больше, чем медленное смакование.
Но лучше всего было то, что эта чистая, прозрачная жидкость, с виду похожая на воду, возвращала их в мир людей. Они размякли и забыли, что их учили убивать и что рано или поздно они тоже утонут в океане. Когда они пили, все казалось простым и ясным. Все пустяки и неизбежная скука повседневной жизни отошли на задний план и исчезли; острые углы сгладились. Женщины не смогут заменить алкоголь. Женщины — это совсем другое дело. Они становятся необходимы только тогда, когда ты надолго лишен их; они относятся к разряду мелких житейских помех, вроде еды, умывания, стрижки; для большинства мужчин — это просто необходимое зло, и ничего больше. Упоение приходит только с алкоголем и длится дольше, гораздо дольше.
— Высшее общество ходит на концерты и в театры, кули курят опиум, а солдаты пьют. В этом есть какая-то безысходность, а знаешь, что еще? Нет? Ну, тогда я тебе скажу…
— Герд, ты уже готов, — сказал Штолленберг, хотя у самого язык заплетался. — Какое отношение имеют концерты к безысходности? Ты можешь мне это объяснить?
— Да, могу… — Хейне рыгнул, но был еще недостаточно пьян, чтобы забыть извиниться. — Послушай, мой дорогой Эмиль — о Эмиль, о боже мой, ты так невероятно наивен, это правда, и это в тебе самое прекрасное, это делает тебя таким милым…
— Ты пытаешься исполнять роль Швальбера? — спросил Тайхман.
— Это — не перебивай меня — это делает тебя лучше большого сильного Тайхмана, грузного медведя, хи-хи-х-бу-у.
— Ты говорил о концертах, — напомнил ему Тайхман.
— Сейчас. Но сначала я хочу поговорить о тебе, — сказал Хейне, мигнув остекленевшими глазами, и снова рыгнул. — Извини меня, пожалуйста, мой желудок…