И тут — конечно же, разумеется, ну как же без этого! — в кабинет влетела, ворвалась, вторглась, так сказать, наша вездесущая Гена. Каким-то образом она уже знала о произошедшем, хотя, как клялись потом мне Валя и Юля, они ей не звонили.
— Ох! Ох! Ох! — Забегала вокруг меня Геша, охлопывая себя по бокам подобно встревоженной курице. — Как же?! Что же?! Врача! Срочно! Вам плохо? Максим Андреевич, вам плохо?!
«Нет, мне хорошо, — хотелось ответить мне. — Очень удобно лежать на таком ровном, гладком и почти чистом полу!» — Но вместо этого я сказал, становясь сначала на четвереньки, а затем распрямившись и в полный рост: — Генриетта Тихоновна, не нужно врача! Мне уже лучше. Все в порядке! Немного голова закружилась...
— Это от переутомления! — заметалась по кабинету Гена. — Я так и знала! Это все я! Я вас... Я на вас... Нагрузка... Вы такой безотказный! Все тащите на себе! Безропотно! Надо было послать меня к какой-нибудь матери! Надо было сказать: я устал, Генриетта Тихоновна! — Геша неожиданно остановилась почти вплотную со мной и бросилась вдруг на меня, растопырив руки. Честно говоря, я очень испугался и даже пожалел, что поднялся с пола, но Генриетта Тихоновна просто-напросто сгребла меня в свои объятия, прижалась к моей широкой груди и затряслась в рыданиях.
— Это... это... все я... все я... ви-но-ва-а-ата... — раздавалось между отчаянными всхлипами. — Про-о-ости-те! Ваш труд... ваш вклад... такое самопоже-е-ертвование-е-е... о-о-о!!!
— Генриетта Тихоновна! — взмолился я. — Ну, зачем вы так?! Я уже в порядке, в норме! Вы ни в чем не виноваты!
— Не надо меня выгораживать! — оттолкнувшись от моей груди двумя руками, отпрыгнула Геша. — Дайте мне ваш ремень — я пойду повешусь в туалете!
У Вали с Юлей от всего увиденного и услышанного давно уже отвисли и мелко дрожали челюсти, а после последней Гешиной фразы обе они, как по выстрелу стартового пистолета, сорвались с места и бросились за дверь. Наверняка опять в туалет. Надеюсь, что не вешаться. Боюсь, что скоро им придется носить с собой на работу сменку! Я не обувь имею в виду.
Геша же вновь приобняла меня, на сей раз — как бы полуофициально и заговорила уже более спокойно и как бы даже строго, как и подобает, видимо, по ее мнению, начальнице:
— Максим Андреевич! Ну, так нельзя! Ну, зачем? Да, работа важна! Но не такой ценой! Жертвы нам не нужны! Я очень вас ценю, как работника, как... это самое... человека, как специалиста даже в какой-то мере! Я и сама такая: работа, работа, работа! Я уже задыхаюсь, я вся горю, а иначе не могу... А как же! А как без меня? Все же встанет! Ну! И вот сама, и вот и вас... — Гена отстранилась, наконец, от меня и совершила по периметру кабинета три небольшие пробежки. Снова остановилась, прямо напротив меня, приложила руку к сердцу, как американец во время исполнения гимна, и сказала проникновенно-торжественно: — Я прошу у вас прощения! Я благодарю вас за самоотверженный труд! Вы заслужили отдых! Даю вам два... нет, три дня отгулов! Вы их заработали! Вы уже столько переработали, что и не три, а и все четыре... но не могу! Четыре — не могу... Без вас, сами понимаете... Кто что тут без нас с вами? Да-а-а... Как Стаханов, как этот... Павка Корчагин... Но, не то время, Максим Андреевич, не те идеалы... Молодежь... Что там! — махнула досадливо Геша. — Вот вы — тоже молоды, а как вот можете! Как можете! Как я всем там, — ткнула Генриетта Тихоновна указательным пальцем в потолок с многозначительным видом. — Всем ведь говорю, говорю: мол, вот — Вотчицев! Вот, мол, да! Так что вот... — Геша, похоже, забыла, о чем говорила, потеряла, так сказать, нить, потому что замолчала и стала усиленно хмуриться, раскачиваясь с носков на пятки. Затем вдруг присела, отпрыгнула в сторону и затрясла пальцем угрожающе.