— Простите, — сказал он, садясь в машину, — в центре была облава, я отсиживался. Едем, есть разговор.
Тромпчинский нажал на акселератор, и машина медленно тронулась с места.
— Вот какая штука, — начал Вихрь, — у меня в кармане два адреса. По этим адресам живут фрицы, которые будут взрывать Краков.
— Прелюдия довольно симпатична, — сказал Тромпчинский. — Когда им надо проламывать черепа: сегодня вечером или ночью?
— Это кустарщина, — ответил Вихрь. — Тут завязывается интересная комбинация. Это, конечно, параллельная комбинация, на нее ставку делать нельзя, но, чтобы спасти город, мы должны использовать все пути. Дело заключается в том, что один из этих двух эсэсманов — сын убитого в Гамбурге коммуниста и расстрелянной в лагере коммунистки. Но он об этом не знает. Сказать ему об этом может только один человек — Трауб.
Трауб спросил Тромпчинского:
— Послушайте, Юзеф, вы понимаете, с чем вы ко мне пришли?
— Понимаю.
— Включите радио, я боюсь микрофонов, хотя знаю, что их здесь нет — телефон выключен, а все отдушины я сегодня утром облазил с палкой.
По радио передавали отрывки из оперетт. Видимо, это было запись из Вены — голоса поразительные, оркестр звучал единым целым, а хор словно выталкивал солистов, а потом мягко и слаженно поглощал их.
— Откуда к вам поступили эти данные?
— Это несерьезно, пан Трауб. Лучше сразу вызывайте гестапо.
— Я обещал помогать вам — в безопасных для меня пределах… Объясните мне, чем я заслужил это ваше проклятое, полное, ненужное мне доверие?
— Вы писатель.
— А мало ли писателей в Германии?! Какого черта вы пришли ко мне?!
— В Германии мало писателей. Один из них — это вы. Те, остальные — не писатели.
— Милый Тромп, — улыбнулся Трауб, — я не смогу выполнить вашей просьбы. Я был полезен вам в той мере, в которой ощущал свою возможность помогать вам. Дальше начинается полицейский роман, а я писал психологические драмы, настоянные на сексуальных проблемах. А с тех пор как фюрер решил, что сексуальные проблемы разлагают будущее нации — ее молодежь, я стал писать нудные газетные корреспонденции.
— Будет очень плохо, если вы откажетесь. Краков превратится в пепел. Один раз вы помогли нам, крепко помогли, неужели откажетесь во второй?
— Надеюсь, вы не станете меня пугать тем, что однажды я вам уже помогал?
— Если б я был уверен, что поможет, — пугал бы.
— Слава богу, не врете. Пугать можно кого угодно, но нельзя пугать художника, потому что он сам столько раз пугал себя своим воображением, что больше ему, вообще-то говоря, бояться нечего. Писатель как женщина: захочет отдаться — вы ее получите, не захочет — ничего у вас не выйдет.