— Стоять! Стой, стрелять буду! — Истошный вопль Ильяса разогнал наваждение. Я очнулась в шаге от окна. Очнулась оттого, что ошейник холодной петлей впился в горло. Проклятая тварь сжималась, а я… Я ничего не могла поделать. Она высасывала силу. Медленно, словно наслаждалось процессом, я почти слышала довольное урчание, и довольный смех…
Смеялся князь. Хохотал, как сумасшедший. А я задыхалась. И холод… синие огоньки в уголках глаз… осталось уже немного. Вот холод доберется до сердец… и огоньки вспыхнут одним ослепительно-синим полем. Карл говорил — это всегда похоже на поле. Бескрайнее. Безжизненное. И солнце. Я снова увижу солнце.
Солнце означает смерть.
Не получилось: петля внезапно исчезла, а вслед за ней и солнце, потом и поле распалось на огоньки, и только тогда я обнаружила, что снова могу дышать.
— Ну? — перед глазами почему-то появились сапоги князя. А сам где? Выше. Лицо Володара расплывалась, поэтому я вновь вернулась к сапогам. Заодно и пол шататься перестал.
— Жива?
Вместо слов из глотки вырывается судорожный хрип.
— Жива, — удовлетворенно заметил князь. — Шалишь, девочка? Забыла, небось, что за шалости бывает? Ничего, я быстро напомню.
Он же специально. Он знал, что я не устою. Хотел проверить, насколько надежен поводок? Или просто поиздеваться больше не над кем?
— Ладно… Живи… Добрый я нынче. Ильяс!
— Да, ваша светлость!
— Пущай баню растопят. Эта помоется — и назад. Долго не сидите. И, гляди мне, чтоб не околела ненароком. Вставай! — приказ князь подкрепил пинком. Повезло еще, что сапоги домашние, из мягкой кожи, а не боевые, с коваными носами.
Ох, кажется, до бани я не дойду…
Фома
"Господь милостью возложил на плечи скромнейшего из слуг своих великую миссию…"
С кончика пера сорвалась капля чернил, и на прекрасном белом листе бумаги, на котором Фома успел начертать одну-единственную фразу, расцвела жирная фиолетовая клякса. Фома недовольно поморщился. Ну что за невезение, придется заново начинать! От злости и обиды все нужные слова моментально вылетели из головы. А ведь начало неплохое получилось! Почтительно, но с достоинством, как и учил брат Валенсий.
Он и велел все записывать, каждый день, каждый час, каждое более-менее значимое событие, ибо миссия Фомы важна не только для Святого Престола, но и для всего рода человеческого, и доверие, оказанное простому послушнику, невероятно.
В Святом городе двадцать тысяч таких же, как Фома, а избрали его. И от подобной ответственности захватывало дух. Фома ощущал в себе одновременно и гордость, недостойную смиренного слуги Господня, и страх возможной неудачи.