А оборотень, тот взвихрился черным дымом... и вдруг его всосало в прорву, точно пылесосом.
И все.
Как будто ничего и не случалось. Небо царило над безмятежным ласковым миром, сосны тихонько шептали наверху про что-то свое, людям неведомое. И люди стояли и смотрели молча.
Только Игоря Артемьева больше не было среди них.
– Ну что... – наконец промолвил кто-то над ухом Палыча, и он медленно, словно воздух стал тягучим, повернулся... напряг память и догадался, что слова эти произнес Федор Матвеевич.
И он кивнул в ответ. И сказал:
– Вот и все.
– Можно идти?.. – осведомился Лев Евгеньевич.
Палыч пожал плечами равнодушно:
– Можно идти, можно не идти.
– В таком случае лучше идти, – вымолвил Огарков. – Пойдемте-ка, в самом деле. По-моему, мы здесь загостились. Достаточно сюрпризов.
Федор Матвеевич только головой качал и приговаривал:
– Ну, дела... ну и дела... – не в силах больше ничего сказать.
– Пойдемте, пойдемте, – настойчивее повторил Огарков.
Пошли. Вскарабкались на вершину холма, где почивал Кузьмич, перевалившись на правый бок и поджав ноги, как младенец в люльке.
Федор Матвеевич так и охнул, увидев его.
– Ох, мать моя! Вот ведь еще чудо-то. Я про него и думать позабыл... Нет, ну надо же, ничего этого пьяницу не берет! Ну почему так?!
– Судьба – странная дама, – назидательно сказал Лев Евгеньевич. – Вы слышали, что говорил наш незадачливый лектор?.. Останавливает она свой взор на ком-то – и шабаш!
– Но почему на этаком-то хлюсте!
– А вот эти пути нам, Федор Матвеевич, неисповедимы... Давайте-ка, друзья, лучше мотать отсюда удочки. Новый мир новым миром, но в своем, старом, я чувствую себя, ей-богу, как-то увереннее.
Обратный путь через сиреневые врата показался короче и бодрее первого пути. Мгновение, и они в бане, и все свое у них с собой, и шкатулка, и книга, и перстень Соломона, и вездесущий Кузьмич тут же приземлился на полке.
– Тьфу ты, шут гороховый! – плюнул с негодованием Логинов.
– Да бросьте вы! – досадливо сморщился Лев Евгеньевич. – Отнеситесь к этому философски... Но, однако, давайте-ка на воздух поскорее!
Он растворил дверь и поспешил на крыльцо.
Палыч, помедля чуток, шагнул следом.
– Хорошо-то как... – блаженно тянул Огарков, усаживаясь на крыльце.
Хорошо, слов нет. Утренний ветерок, утренние облака, сбившиеся на востоке. Тишина. Город спит еще, последние минуты перед пробуждением. Заря уже горит вовсю, и солнце вот-вот покажет ясный лик...
Только тут до Льва Евгеньевича дошло. Он вздрогнул и обомлел.
– Позвольте... – пробормотал он, стараясь верить глазам своим. – Какая заря?.. Какое, к черту, пробуждение?! Который, собственно, час вообще! Вы что-нибудь понимаете, Александр Палыч?