Те двое ожидают, не проронив ни слова. Они смотрят на меня. Когда я несколько успокаиваюсь, женщина подходит ко мне.
— Это закон, — говорит она и дружески кладет руку на плечо. — Не сердитесь. Я обязана…
Ну, хорошо. Еще и это… Я встаю. Фекельди закрывает дверь.
Женщина осторожным движением снимает с моей шеи коралловые бусы, затем отстегивает наручные часики.
Я еще раз смотрю на циферблат. Одиннадцать часов.
Сотрудница привычно обыскивает, скользя руками по плечам, груди, по ногам, расстегивает пояс и стягивает его с меня. Все, что она отбирает, складывается на письменный стол. Затем, направившись к двери, женщина спрашивает о чем-то в соседней комнате. Стук пишущей машинки на минуту прерывается.
Фекельди отвечает:
— Нет. Я так не думаю.
— О'кей! — говорит женщина и возвращается ко мне. — Чулки, бюстгальтер и тому подобное он разрешил вам оставить.
— Да? — удивляюсь я. — А что, собственно, он не думает?
— Он не думает, что вас можно заподозрить в покушении на самоубийство…
В покушении на самоубийство? Хорошенькое дело! И все это спокойно, в деловом тоне.
Значит, у меня оставляют вещи в знак того, что Фекельди отметает покушение на самоубийство? Или он думает, что я настолько выбита из колеи, что не способна на это?
— Так-то оно лучше. Ни оружия, ни запрещенных предметов, приспособлений и прочего. Вот и хорошо! — говорит женщина и кивает мне, выходя из комнаты.
Равнодушный знак внимания без тени сентиментальности и без признаков участия в холодных серых глазах.
Боже мой, если она обыскивает женщин по долгу службы, возможно, по пять — десять, а то и по двадцать раз каждый день, откуда взяться этому участию? Конечно, теперь я только одна из многих. Не особенно безопасна, но и не особо опасна… Должно быть, в этом доме ежемесячно разбирают, по крайней мере, дюжину дел по подозрению в убийстве, а то и больше.
Вернулся Фекельди.
— Еще немного терпения, — говорит он. — Мы сейчас.
Берет отобранные у меня вещи. Возле двери оборачивается и оставляет мне пояс.
— Это можете надеть.
Его слова звучат как просьба, даже с оттенком извинения.
— Спасибо, — отвечаю я.
Наконец-то в соседней комнате прекращается стук пишущей машинки.
Из коридора за дверью доносится рассерженный мужской голос. На высоких нотах кто-то протестует: «Я буду жаловаться! Обязательно! Не забывайте, что мы живем в свободной…» Последнее слово — «стране» я уже не слышу. Возможно, он сказал: «в свободном государстве», я не расслышала и никогда уже не расслышу. В чем же его обвиняли? Может быть, он тоже кого-нибудь убил? Как тоже?