Я пробую улыбнуться и киваю портье. Он опускает голову, как будто в общении со мной есть что-то запретное. Ни уважения, ни сочувствия я не замечаю и во взглядах двух других участников немой сцены, до сих пор относившихся ко мне даже с некоторым подобострастием. Забавно.
Взяла ли я со стола ключ от моего номера? Оберкельнер держит его в руках и хлопает пластмассовыми бирками, как кастаньетами.
Что же все-таки — о, господи! — случилось? Может быть, я оплатила счет фальшивой купюрой?..
У Альберта такое уже раз было. Я мысленно вижу его милое, учтивое выражение лица, слышу, как он об этом рассказывает. В Дюссельдорфе, да, кажется, там с ним это произошло. В каком-то шикарном, респектабельном отеле. И его тоже потащили в дирекцию.
Но откуда у меня возьмутся фальшивые деньги?.. Разве что, когда я меняла банкноту вчера вечером, оплачивая коньяк. В том малопривлекательном баре возле Эльбы, где я сидела с Кордесом, который теперь по какой-то непонятной причине пишется как Куртес…
Ему непременно надо было что-то получать от жизни, ничего не давая взамен, моему объявленному мертвым, пропавшему без вести супругу — чужому человеку, с которым я состояла в браке… А был ли он моим мужем? Значит, мой брак с Альбертом был недействителен… Курт принес с собой целую кучу банкнот и выкладывал их из карманов обеими руками… Какие у него грубые, противные руки… Когда я была в него влюблена, я этого не замечала.
* * *
Комната дирекции оказалась неожиданно большой; она была обставлена громоздкой мебелью. Возле стен стояли книжные шкафы, мрачные и неуклюжие, напоминающие бегемотов.
Оба высоких окна снабжены матовыми цветными стеклами, — наверное, они закрывали какой-нибудь двор отвратительного вида. В комнате — то особое освещение, которое и должно было быть в аристократическом кабинете, по моим давнишним представлениям. Да, пожалуй именно таким виделось мне фешенебельное бюро, когда я была совсем юной… Поэтому я не была удивлена, когда увидела, что и господин, который поднялся с места и подошел ко мне, выглядел, как коммерсант времен Великой ганзы — высокий, худой, белобрысый, с бородой, подстриженной по-английски, бакенбардами-«котлетами», с галстуком, заколотым булавкой со скромным жемчугом. Не хватало только стоячего воротничка, подпирающего щеки.
— Фон Шляйден, — представился он с легким поклоном.
— Очень приятно, — сказала я. На самом деле все это было мне очень неприятно.
Из-за стола поднялись еще двое. Один — молодой человек в реглане, который перед этим беседовал в ресторане с оберкельнером. Около него другой, немного постарше, в очках без оправы. Он, прищурившись, тщательно меня разглядывал, затем спросил: