Глупо. Действительно глупо.
Мальчик, которого ударили, отчаянно ревел, покраснев от натуги. Второй сосредоточенно наблюдал за ним, словно оценивая результат. Ты бьешь — он плачет. Как интересно.
Снова садясь в кабину фургона и включая двигатель, Джим подумал, что, с точки зрения постороннего, поведение ударившего кажется куда менее раздражающим, чем поведение пострадавшего, который продолжал реветь: «Он меня стукнул, он меня стукнул». Да, конечно, первый мальчик — та еще сволочь, и да, он первым начал, и да, бить других плохо. Но почему-то именно к орущему мальчишке хочется подойти и самому как следует его стукнуть. Хочется наказать его за лицемерие, за то, что он пытается воспользоваться собственной слабостью, чтобы привлечь чужую силу. Главное его желание — чтобы пришел кто-то взрослый и надавал тумаков тому, кто его ударил. Он хочет, чтобы кто-то другой совершил насилие, не совершая его при этом сам, чтобы получить преимущество, не неся никакой ответственности за свои действия. Такой ребенок — из тех, кто, став взрослым, готов засудить соседа за то, что споткнулся у него на дорожке, после того как весь вечер ел хотдоги и пил пиво этого соседа.
Джим опустил стекло. Мать мальчишек была все еще в сорока ярдах от него, возвращаясь назад.
— Эй, парень, — позвал Джим.
Оба повернулись и уставились на него. Джим обратился к плачущему:
— Или ударь его в ответ, или заткнись, черт бы тебя побрал.
Мальчик заморгал, продолжая всхлипывать.
— Понял? Прекрати скулить.
Всхлипывания смолкли. Мальчик быстро кивнул. Лицо его побелело.
— Вот и хорошо. Продолжай в том же духе. Или я вернусь и доберусь до тебя.
Джим закрыл окно и выехал со стоянки, потом из города, а затем — на шоссе.
Он ехал всю ночь, прямо на запад, оставаясь в Виргинии, но держась второстепенных дорог, как только Питерсберг оказался позади. Он ехал к месту своего назначения. Теперь у него действительно не оставалось выбора.
Он ехал домой.