Уже через несколько минут он мирно похрапывал, а Ванька ещё долго сидел, вслушиваясь в ночь, вздрагивая, силясь выветрить из головы образ болотного монстра, жадно шарящего щупальцами по Дороге в поисках жертв.
Когда он проснулся, Серафим Антонович был уже на ногах и готовил завтрак, бодро насвистывая. Сердце прошло; вместе с боязнью скорой смерти покинули старика и мысли о поиске последователя. Однако, к Ванькиному восторгу, от данного обещания научить его ездить на велосипеде он отказываться не стал.
Облака разошлись, в спину снова светило яркое солнце. В его лучах, в дуновении свежего ветра, залетевшего на болота из каких-то других, светлых, открытых мест, Ваньке виделось обещание скорых перемен к лучшему, преследовавшие его всю ночь кошмары забывались, а всё случившееся на его глазах вчера казалось сейчас невозможным, бредовым сном.
После получаса неуклюжих попыток оседлать скрипучий старый велосипед он научился-таки держаться ровно, и теперь восторженно выписывал вокруг усмехающегося старика круги, заново открывая для себя радость движения, как щенок, недавно вставший на окрепшие лапы и теперь пробующий свои силы.
Местность постепенно менялась. Болота усыхали, отходили дальше от шоссе, чахлые сосенки, робко выглядывавшие из-за пригорков, разрастались на становящейся надёжной, твёрдой земле. Неизменной оставалась лишь Дорога, забитая тысячами, десятками тысяч пустых машин.
— Но всё-таки, куда же подевались все люди? — в десятый раз спросил Ванька. — И почему они остановились?
— Я думал, по колонне нанесли удар, где-то ближе к началу. Но дозиметр молчит… Скорее всего, они просто бросили машины и пошли дальше пешком. Я ничего не знаю про то, что с ними произошло. Эвакуация, должно быть, проходила в первые дни войны. Нам о ней ничего не сообщали… Так или иначе, мы скоро это узнаем. Эта колонна не бесконечна.
— А почему ты один пошёл в Москву? Другие люди из твоего посёлка не захотели?
— Никто больше не верит, что там ещё что-то есть, — вздохнув, нехотя ответил Серафим Антонович. — Все вполне довольны той жизнью, которую мы ведём… Они ведут. Она и вправду намного лучше, чем всё, что я видел по пути. И, возможно, чем всё, что я ещё увижу. Но надолго ли? Настанет день, когда перегорит последняя электрическая лампочка, до которой мы сумели добраться. Остановится реактор в нашей лодке. Кончатся патроны. У нас больше не будет времени учить наших детей читать и писать, найдутся знания поважнее — как добывать огонь трением, как правильно выбрать ветку для лука… Цивилизация — это песочный замок, красивый, но невероятно хрупкий. За ним необходимо постоянно присматривать, иначе ветер времени высушит его, и он рассохнется, разлетится пылью. Трёх поколений, не умеющих читать, достаточно, чтобы полностью забыть и утрать ключ понимания ко всему, что кропотливо создавалось и осторожно передавалось друг другу двумя сотнями предыдущих поколений. Мы вернёмся на пятьсот лет назад. Мы превратимся в феодальные княжества, даже в племена, и нас останется совсем мало, мы будем слишком разрозненны, размётаны по гигантским территориям нашей бывшей страны. Мало-помалу тот язык, на котором тридцать лет назад говорили от Пскова до Камчатки, начнёт забываться, пропадать под наростами местных словечек, понятий, мутировать вместе с окружающими растениями и животными, вместе с нами самими, пока не превратится в сотни отдалённо схожих наречий. Мы больше никогда не сможем объединиться, чтобы вместе пойти на штурм той вершины, с которой сорвались в пропасть, однажды сделав один неверный шаг. Я говорил об этом с нашими, я говорил об этом, наверное, тысячи раз. Никто не хочет слушать. Эти люди живут сегодняшним днём, они не хотят думать о том, что будет завтра. А я слишком стар для этого. Я знаю, что для меня самого завтра не настанет, но я боюсь уходить, думая, что завтра не настанет для всего, что осталось от человечества… Понимаешь, — он придержал Ваньку за руль и заглянул ему в глаза. — Это не должно быть так. Ведь всё ещё можно вернуть… Главное сейчас — дойти до конца.