– И я тоже таков, гм?
Дирк был ужасно разочарован, огорчен, задет и немного зол тоже. Как, он, Дирк де Ионг, один из самых блестящих молодых людей в Чикаго, с такими перспективами, такой популярный! В конце концов, что особенного в ней самой? Рисовала рекламные картинки – плакаты по полторы тысячи долларов за штуку!
– Что происходит с мужчинами, которые в вас влюбляются? Что они делают тогда?
Даллас с глубокомысленным видом глядела в свою чашку.
– Они обычно признаются мне в этом.
– Тогда что?
– И тогда им как будто становится легче и мы делаемся друзьями.
– Но вы никогда не влюбляетесь в кого-нибудь из них? («Проклятая ее самоуверенность и спокойствие»). Вы-то когда-нибудь влюбляетесь в них?
– Почти всегда, – отвечала Даллас.
Он нырнул очертя голову.
– Я бы мог дать вам многое из того, что вам не хватает, независимо от того, пурпуровый я или нет.
– Я в апреле уезжаю во Францию, в Париж.
– Что вы говорите! Париж… Зачем?
– Учиться. Хочу быть портретисткой. И писать маслом.
Он был в ужасе.
– Неужто этого нельзя делать здесь?
– О нет. Здесь нет того, что мне нужно. Я уже училась здесь. Я брала уроки натуры в Институте искусств три вечера в неделю.
– Ах, так вот где вы проводили вечера. – Он почувствовал странное облегчение. – Разрешите мне как-нибудь съездить туда с вами, хорошо? (Хоть что-нибудь. Что-нибудь от нее!)
Она действительно взяла его однажды вечером и благополучно провела мимо строгого ирландца, охранявшего вход в классы. Облачившись в свой передник, который она достала из шкафчика вместе с кистями, Даллас помчалась через комнату, предупредив шепотом Дирка, чтобы он не разговаривал.
Им это мешает. «Интересно, что бы они сказали о моей мастерской».
Они добрались до маленькой, залитой светом комнатки с белыми стенами, в которой было так жарко, что трудно становилось дышать. На полу не было свободного дюйма: всюду, куда ни глянь, мольберты. Перед мольбертами мужчины и женщины, погруженные в работу, с кистью в руке. Даллас прошла к своему месту и сразу принялась за работу.
Дирк моргал, ослепленный безжалостно ярким светом. Он взглянул на возвышение, куда время от времени поглядывали все работавшие. На возвышении стояла кушетка, на которой лежала обнаженная женщина.
В каком-то смятении Дирк сказал себе: «Что же это такое, на ней ничего нет! Это безобразие! Она же совершенно голая» Он попытался взглянуть легко, критически, свободно как глядели на это голое женское тело все присутствующие.
После первого смущения ему это удалось. Класс рисовал натуру масляными красками.
Позировавшая была шатенкой с кожей, как бархат и лепестки розы. Позы, которые она принимала, были удивительно пластичны. Волосы у нее были завиты, как у барана, а нос являл образец вульгарности, но ее спина заставила бы Елену Прекрасную покраснеть от зависти, а груди походили на комки снега с красневшими кораллами сосков. Через двадцать минут Дирк уже вовсю заинтересовался тонами, оттенками, линиями этого обнаженного тела. Он слушал объяснения преподавателя и добросовестно старался решить сам, какая тень должна быть на животе модели – синяя или коричневая. Даже ему при всей неопытности, не могло не броситься в глаза, что работы Даллас были написаны несравненно талантливее, нежели у всех остальных вокруг. На этих полотнах под кожей чувствовались мускулы кровь и кости, чувствовалось отличное знание анатомии.