– И она побелела как мрамор, – говорила миссис Каксом. – И такая заботливая женщина, – ах, бедняжка! – ведь она о каждой мелочи позаботилась. «Да, говорит, когда меня не станет и я испущу дух, откройте верхний ящик комода, что у окна, в задней комнате, и найдите там мое смертное платье; кусок фланели подложите под меня, а тот, что поменьше, подложите под голову, а на ноги мне наденьте новые чулки, – они лежат рядом, и там же все мои прочие вещи. И еще там припрятаны четыре пенни, весом в унцию каждый, самые тяжелые, какие мне удалось раздобыть, – они в полотняные лоскуты завернуты. Это грузы: два для моего правого глаза, два для левого, говорит. А когда они полежат сколько надо и глаза мои перестанут открываться, заройте эти пенни, добрые люди, и смотрите, не израсходуйте их, а то мне будет неприятно. И как только меня вынесут, распахните окна и постарайтесь утешить Элизабет-Джейн».
– Ах, бедная!
– Да, и Марта все это сделала и зарыла тяжелые пенни в саду. Но вы не поверите: этот негодяй Кристофер Копи пошел и вырыл их, да и пропил в «Трех моряках». «Какого черта! – говорит. – С какой это стати дарить смерти четыре пейса? Смерть вовсе не такая уж важная шишка, чтобы мы настолько ее уважали», – говорит.
– Так только людоеды поступают! – возмутились слушатели.
– Э, нет! Я с этим не совсем согласен, – возразил Соломон Лонгуэйс. – И я скажу хоть сегодня, – а сейчас у нас воскресное утро, и в такое время я не стану болтать зря даже за серебряный шестипенсовик. Я в этом ничего плохого не вижу. Уважать покойников – значит прославлять их, и это правильно, и я лично ни за что не стал бы продавать скелеты, – по крайней мере, почтенные скелеты, чтоб их потом для анатомии полировали, – разве что останусь без работы. Но денег не хватает, а глотки сохнут. Так смеет ли смерть обкрадывать жизнь на четыре пенса? Повторяю, ничего худого он не сделал.
– Эх, бедняжка, теперь она уже не может этому помешать, да и ничему другому тоже, – заметила тетка Каксом. – И все ее блестящие ключи у нее отберут, и шкафы ее откроют, и увидят всякие штучки, которые она прятала, чтоб их никто не видел, и все ее желания и привычки, – все будет, как не было!
Хенчард и Элизабет сидели, беседуя, у огня. Прошло три недели со дня похорон миссис Хенчард; свечи еще не были зажжены, и беспокойное пламя, кувыркаясь на углях, как акробат, отбрасывало на темные стены улыбки всех способных на отблески предметов: старого трюмо с золочеными столбиками и массивным антаблементом, рамок, разнокалиберных дверных ручек и шишек, медных розеток на концах широких лент от звонков, висевших по обеим сторонам камина.