В шесть часов вечера мы с Кавуненко стояли в полутора метрах от предвершинного гребня. «Стояли», если этим словом можно обозначить позы людей, пристегнутых к крутым, чуть ли не отвесным скалам и упиравшихся носками ботинок в едва намеченные выступы. На самом гребне не смог бы удержаться даже канатоходец — настолько острый, что Володя, увидев его, сказал:
— Как бы рук не порезать...
Под нами немного ниже, на узкой полунаклонной полке, где можно разве что сесть, привязанные, как и мы, к крюкам; расположились Мысловский, Поляков и Добровольский.
В самом низу, где «доска» смыкалась со стеной, на последней ледовой ступеньке находился Володя Вербовой. Откинувшись назад, насколько позволяла привязь из небольшого куска репшнура, он примерялся к подъему.
Погода порадовала нас еще утром — я вылез из пещеры и был приятно удивлен резким потеплением. Ртутные столбик на термометре забрался высоко и показывал минус десять. В течение дня он упорно тянулся вверх и к вечеру добрался до пяти.
Сейчас было пугающе тихо. Крупными хлопьями падал снег, медленно, плавно, как в театре на елочном представлении. День угасал. Но с нашего места еще хорошо виден пунктир, оставленный ледорубами. Он тянулся от Вербового до нижнего края «доски» — мы хорошо потрудились, чтобы искорежить ее политуру...
Было тихо. И тишина эта длилась долго — весь вечер, и ночь, и следующий день... Она ничего не предвещала. И вовсе не была тем затишьем, про которое говорят, что оно перед бурей, — природа не собиралась нам строить каверзы. Но ей не дана абсолютная неподвижность. Она динамична. Все, что в ней есть, неизбежно меняет свое качество. В ней так много всего, что каждое мгновение где-то что-то непременно меняет качество... Этот камень пролежал здесь тысячелетия, но так случилось, что именно в этот момент истек срок одного его качества и наступило другое...
Камень лежал метрах в пятнадцати правее от нас и немного выше. Размерами и формой он был похож на коробку от подарочного торта с шоколадными зайцами. Он находился точно на одной вертикали с Володей Вербовым, и измерить ее можно было длиною альпинистской веревки...
Володя был в каске. Но мы заорали всем скопом во всю мощь своих глоток: «Камень!» Он поднял голову, и камень пришелся ему по лицу....
Несколько минут мы еще питали надежду. Но спустился Эдик Мысловский и увидал, что Володя мертв...
Было совсем темно и по-прежнему тихо. Мы с Кавуненко, насколько возможно, повернулись друг к другу спиной... Никто не проронил ни слова, не в силах нарушить это погребальное молчание гор... Только потом, спустя полчаса, неизвестно к кому обращаясь, Кавуненко хрипло спросил: