— Наряжайся, старик! — Соснин бросил Кононову хлопчатобумажный костюм, брезентовую куртку и дал еще табаку и сахару.
Кононов с удовольствием оделся во все новое, погулял но лагерю, поговорил с Покеновым, причем оба тоненько посмеялись, и ушел от нас.
— Чудной старик, — сказал Коля Николаевич.
— Несчастный, — усмехнулся Зацепчик, — хотя счастье вещь относительная. Возможно, он и счастлив: получил табак, сыт. Что ему еще надо?
— Оригинальное у нас понятие о счастье, — заметил Зырянов
— А в чем я не прав? Тунгус-старик не знает, что такое театр, что такое ресторан. Города никогда не видел. Но он о нем и не грустит, потому что не знает. И не надо ему города, как, например, нам с вами. По-моему, чем больше человек знает, тем больше ему надо для счастья. Потому что счастье это полное удовлетворение всех потребностей. Но для большинства людей это невозможно.
— Даже при коммунизме? — спросил Зырянов.
— Зачем вы такие вопросы задаете? — настороженно спросил Зацепчик.
— Хочу до конца проследить вашу мысль.
— А вы свою прослеживайте. А меня не трогайте. Знаю я эти штучки. И не желаю с вами разговаривать! — визгливо выкрикнул Зацепчик.
— Да вы с ума сошли, — сказал Зырянов. — Как вам не стыдно. — И вышел из палатки.
— Действительно, — сказал Мозгалевский, — еще год работы в тайге, а вы уже теперь нервничаете. Стыдитесь...
По ночам рабочие кашляют. У многих чирьи. Все время вода. Холодная вода. Одежда не успевает просыхать. Даже в коротком забытьи послеобеденного сна люди сжимают пальцы так, будто в их руках шесты или весла.
Идет дождь. Знобкий, порывистый ветер с силой бросает холодные капли в лицо. Будто и не середина лета, а самая неприютная осень.
Заболел рабочий — опухли от воды ноги.
— Тут недолго и подохнуть к чертовой матери, — злобно ругается он.
Тащимся. Надоела вода. Надоело мокнуть. Поскорей бы к устью Меуна. Уже ничего романтического я не вижу. И все чаще думаю о тех, кто завоевывал Советскую власть. О тех, кому на долю выпало мучиться от ран, страдать от голода и холода, умирать в тифу. Вряд ли они видели во всем этом романтику. Но проходило время, оставались позади страдания, и выкристаллизовывалось то благородное, имя чему — подвиг, и дети отцов принимали его в наследство и скорбели, что не жили сами и то романтическое время и не были участниками этого подвига. И не замечали, что сами живут под флагом романтики, не думали о том, что пройдут годы и их дети будут сожалеть, что не жили во времена своих отцов. И так всегда было и будет: романтика для человека, живущего сегодня, — это времена прошедшие.