Рядом с ним Анжелика, белая женщина, казалась хрупкой, пришедшей откуда-то издалека, из неизвестной им страны, но она была той, кого его давние враги, ирокезы, называли Кавой, и Пиксарет очень гордился тем, что, нанеся им поражение, он завоевал право самому защищать ее. Он бросил на нее лукавый, торжествующий взгляд.
— А помнишь ли ты, моя пленница, как тогда, в Катарунке, ты стояла перед дверью. Я знал, что ирокез Уттаке, мой враг, скрывался за дверью, но согласился подарить тебе его жизнь. Не забыла? Помнишь?
Анжелика утвердительно кивнула головой.
— ..Так вот, — продолжал вождь, — и сейчас я знаю, кто прячется за этой дверью. — Он указал на створку двери дома, где находилась раненая дьяволица, — но, как и тогда, я дарю тебе ее жизнь, право распорядиться ею.
Он начал было величественно удаляться, но, прежде чем уйти окончательно, обернулся и крикнул:
— Она твой враг! Ее волосы принадлежат тебе! Волосы Амбруазины! Восхитительные кудри, от которых исходит такой чарующий аромат… Это то вечно женственное, живое, нежное воплощение земной красоты, созданное для наслаждения жизнью, для удовольствия и любви, для счастья, радости, нежности, как и ее собственные волосы, волосы Анжелики, в которых во время горячих, страстных ласк тонули руки Жоффрея.
— Ее волосы? Для чего они мне?
Сумерки опускались на кровавый берег. Темной тучей налетела стая птиц.
Вместе с индейцами удалялся дух убийства и жестокой мести. Нужно было как можно скорее подобрать и предать земле тела убитых. Они лежали такие тихие и беспомощные, будто при жизни не совершили ни одного дурного поступка.
Анжелике, вдруг обессилевшей от накопившейся за день усталости, показалось, что у нее с пояса свисают темные с огненными отблесками волосы Амбруазины. Сколько же надо было пережить, как повзрослеть и поумнеть, обрести, наконец, душевное равновесие, чтобы после всех мерзостей жизни, страха, ненависти, жгучего негодования и страстного желания смерти сохранить в себе чувство жалости к обыкновенным женским волосам, да еще так сокрушаться над тем, что дьявол может воспользоваться этой красотой, сделать ее отталкивающей, такой, которая ничего, кроме ужаса и отвращения, не вызывает.
Тут не годились привычные человеческие понятия. Это чувствовалось по тому, как люди, пережившие все эти драматические события, постигшие их суть, рассуждали о них не с ужасом и не шепотом, как следовало бы в подобной ситуации, а обычным голосом, нисколько не смущаясь, что, естественно, коробило «непосвященных», то есть тех, кто приобщился к событиям всего лишь несколько часов назад.