— Который?
— Я видела, как ты стояла там с вязальной спицей в руке, юная леди. Он не заслужил этого. Он делал ровно то же самое, что и все мужчины. Ты вешалась на Кэпстика, когда он оттащил от тебя пса, но потом ты стала вешаться на Макартура, когда он покупал тебе конфеты. И что он должен был думать? Он говорил, Эмми, кого ты воспитала, она сделает все, что угодно, за коробку изюма в шоколаде.
Эл сидит на кухне, своей кухне на Адмирал-драйв. Она стала старше и — внезапно — мудрее, она спрашивает пустоту:
— Ма, кто мой отец?
— Отвяжись уже наконец! — возмущается Эмми.
— Я не могу успокоиться, пока не узнаю, — говорит она. — И наверное, не смогу, даже когда узнаю.
— Тогда спроси себя, на кой тебе это нужно, — советует Эмми. — Не знаю, девочка. Я сказала бы тебе, если б знала. Но им может оказаться любой из них и еще шесть других парней. Ты не видишь, кто это, потому что они всегда натягивают тебе на лицо одеяло.
Назад, назад, назад. Она в Олдершоте. Темнеет, очень быстро темнеет. Мужчины тащат какой-то сверток. Они передают его друг другу. Он мягкий, размером с куклу, спеленатый. Она отдергивает одеяло и в его складках видит мертвенно-бледное, восковое, с плотно закрытыми глазами свое собственное лицо.
И снова назад, назад и назад, пока она не становится все меньше и меньше, она разучивается ходить, разучивается говорить — к первому крику, первому вздоху — к вязальной спице, что колет ее череп и впускает свет.
В Уиттоне Колетт открыла гардероб.
— А где вещи Зоуи? Вряд ли она забрала все с собой в поездку?
Какая жалость. Она предвкушала, как будет примерять ее наряды, когда Гэвин уйдет на работу. Она надеялась, что он свалит и даст ей всласть покопаться во всех ящиках и шкафах, вместо того чтобы робко маячить у нее за спиной и вздыхать.
Назад и назад. Пауза, заполненная мраком, все чувства съежились, иссякли. Эл ничего не слышит и не видит. Мир не имеет ни запаха, ни вкуса. Она — клетка, точка. Она уменьшается и исчезает. Она за точкой. Она там, откуда берутся все точки. И продолжает двигаться назад.
Вечереет, Эл плетется домой. Сумерки. Она должна сделать это до темноты. Грязь коркой засохла на ее ногах, она ступает по глубоким колеям. Ее одежда, сшитая словно из мешковины — а может, и прямо из мешков, — заскорузлая от дневного пота, натирает узловатые шрамы на теле. Она тяжело дышит. В боку колет. Она останавливается и горстями пьет воду из канавы. Она сидит там на корточках, пока не восходит луна.
На кухне Колетт открывала шкафчики и критически озирала скудные запасы. Зоуи, подумала она, из тех, кто питается воздухом, и не намерена утруждать себя готовкой для Гэвина; большая ошибка, ведь стоит предоставить его самому себе, и он вернется к жареным окорочкам. Не успеешь оглянуться, как рубашки перестанут на нем сходиться.