Мать сидела в пристройке и болтала с Глорией.
— Прости, дорогая, — вежливо сказала она, — я только погляжу, не хочет ли этот ребенок, чтобы его оттрепали за уши. — Она повернулась и неприязненно уставилась на дочь. — Посмотри на себя, — сказала она. — Иди умойся, ты вся потная, меня от тебя тошнит, блин. Я в твои годы такой не была, я была хорошенькой маленькой штучкой, иначе не смогла бы заработать на жизнь. Что с тобой, ты вся зеленая, дочка, взгляни на себя в зеркало, что, опять шоколада обожралась? Если собираешься блевать, иди на улицу.
Элисон сделала, как ей велели, и посмотрела на себя в зеркало. Она увидела там незнакомого человека. Это был мужчина в клетчатом пиджаке и съехавшем набок галстуке, хмурый мужчина с низким лбом и желтоватой кожей. Тут она поняла, что дверь открыта и мужчины гурьбой вваливаются внутрь.
— Твою мать, Эмми, мне надо помыть руки! — заорал один из них.
Она убежала. Она всегда так или иначе боялась мужчин. На чердачной лестнице ее скрутило, изо рта потекла коричневая жижа. Она надеялась, мать решит, что во всем виновата Джуди, их кошка. Из последних сил Элисон поднялась наверх и распахнула дверь. Миссис Макгиббет, уже вполне четкая, сидела в своем углу, широко раскинув пухлые ножки в толстых чулках, как будто ее ударили и она упала. Ее глаза больше не были удивленными, они были пустыми, точно на них задернули жалюзи.
Она не поздоровалась с Элисон, никаких «Как поживает моя милая девочка?». Только растерянно пробормотала:
— Здесь зло, которого тебе лучше не видеть. Здесь зло, которого тебе лучше не видеть… — Миссис Макгиббет быстро поблекла, под половицами раздался скрежет, и она исчезла.
С этого дня миссис Макгиббет больше не появлялась. Эл скучала по ней, но понимала, что старая леди слишком напугана, чтобы вернуться. Эл была ребенком и уйти не могла. Некому теперь пожаловаться на Глорию, ма и мужчин в гостиной и получить утешение. Она выходила играть на задний двор как можно реже; при одной мысли об этом ее рот наполнялся густой слюной. Мать бранила Элисон за то, что она не дышит свежим воздухом. Если ее заставляли играть на улице — а такое случалось время от времени, причем дверь запирали на ключ, — она брала за правило никогда не поднимать глаз на сараи и гаражи или полоску леса за ними. Она никак не могла забыть тот день, странное подвешенное состояние, как будто затаенное дыхание: понурые лица мужчин, предгрозовой воздух, высохшая трава, табачный дым изо рта матери, желтоватое лицо в зеркале вместо ее собственного, мужчина, которому надо было вымыть руки. Что до содержимого картонных коробок, то она старалась не думать о нем; но иногда ответ находил ее сам, в снах.