Поиск детали, чего-то необычного, верной интонации еще более обостряет любопытство поклонников Луи де Фюнеса.
— Откуда все это берется?
— Это дар, — скромно отвечал он.
Разумеется, дар, но постоянно подкрепляемый сомнениями и работой. Говоря о работе, я имею в виду не столько время, потраченное на проникновение в образ персонажа, сколько упорное стремление не растрачивать зря свою энергию.
— Я постоянно испытываю соблазн предаться развлечениям и комфортной жизни. Если я почию на лаврах, эксплуатируя свой успех, то стану всего-навсего хорошим маленьким актером, от которого нельзя ожидать сюрприза, — говорил он.
Фильмы Жерара Ури могли вполне освободить его от поисков нового. Они были хорошо написаны, хорошо скроены. Отец мог обойтись без внесения в них своих находок. Но именно во время этих съемок он был особенно изобретателен. Опираясь на основную часть работы Жерара, он старался сделать каждый план еще лучше своими непередаваемыми мазками, подсказанными знанием природы людей, ничуть при этом не заботясь, как некоторые, будет ли фильм иметь успех. Он мог ограничиться лишь воплощением написанного в сценарии. Но, находясь в окружении профессионалов, имел возможность подчас сходить с накатанных рельсов, чтобы потом снова на них вернуться.
Придуманные отцом невероятные эскапады позволяли ему обращаться к темам, которые в то время никто не осмеливался решать в комическом плане. Сцены в душевой («Разиня»), а затем в общей кровати с Бурвилем («Большая прогулка») стали поводом, чтобы коснуться гомосексуализма, «Приключения раввина Якова» — обыкновенного расизма. Не изменяя при этом хорошему вкусу, он черпал вдохновение не в сознании, а в подсознании, своем и других людей. Все находки оттуда. В этом и заключена сила его комизма. Он сторонился легких штампов и придуманных гэгов, выражая лишь то, что чувствуют все люди или чувствовал он сам когда-то. Подобно писателям, которые открывают то, что лишь смутно представлялось нам до прочтения их книг, он раскрывал наши самые потаенные чувства.
Его постоянный поиск мудрости мог бы, как мне кажется, привести к интереснейшей встрече с далай-ламой. Умение посмотреть на вещи со стороны и точное понятие о непостоянстве человеческой натуры роднили его с духовным вождем тибетцев, чей юмор был — и остается — оружием воспитателя.
Рассуждая об ужасах войн и конфликтов, он находил их оправдание лишь в человеческом невежестве. Когда отец лепил образ человека, жаждущего власти или денег, он всегда придавал ему простодушный вид, избегая откровенной антипатичности. Демонстрируя его убежденность глупца, он подводил героя к коренной перемене поведения. Они с далай-ламой наверняка говорили бы о противоядиях от негативных мыслей, ревнивых чувств, гордыни или жадности. Не прибегая к одинаковым средствам, они бы несомненно сошлись на необходимости избегать разрушительных идей. Слишком большой фаталист в своих мыслях о хрупкости медитации, отец никогда не прибегал к искушению воспользоваться ею. Но он бы оценил альтруистическую решимость буддийских монахов.