Ее одолевал сон.
Разные мысли теснились у ней в голове. Почему Золотой Бороде понадобилось захватить ее? Какие права собственности были у него на Голдсборо? Почему Жоффрей послал именно ее, Анжелику, в английскую деревню?.. Ну, да ладно, обо всем этом можно подумать позднее.
Раздался глухой удар грома, на который сразу откликнулось ближнее эхо, но следующий раскат прозвучал уже в отдалении.
— Буря уходит в сторону моря…
Покачивание корабля погружало ее в сладкое оцепенение. Колен… Как давно это было…
Тогда в пустыне он целовал ее только после того, как удовлетворял свою нетерпеливую жажду любовной близости. Только тогда он начинал ее ласкать… Их поцелуи были нежными, но осторожными — ведь они оба знали, что на потрескавшихся от сухости и солнечных ожогов губах часто проступала кровь… Она вся вздрогнула и напряглась, вспомнив о сухих израненных губах Колена на своих губах, на всех местах ее тела… Резко повернувшись на другой бок, на пределе усталости и нервного напряжения, она мгновенно провалилась в глубокий сон.
— Нет, Колен, не это, умоляю тебя.., только не это. Стальные руки Золотой Бороды неумолимо приподняли и прижали Анжелику к его жесткой обнаженной груди, а пальцы его, которые она ощущала всей своей кожей, ухватили между грудьми и потянули тонкое льняное полотно рубашки, которое разорвалось легко и бесшумно, как пелена тумана. Рука Колена — на пояснице, на бедрах — овладевала ею, вела разведку, протискивалась меж ее ног туда, в то заветное место, где кожа нежна, как шелк, а ласка беспредельна.
— Нет, Колен, только не это, умоляю тебя… Я умоляю тебя!
Отдаленная гроза озаряла темно-красными сполохами беспредельную черноту ночи.
На столе за спиной Колена горела свеча, которую он принес с собой. Но для обнаженной, почти потерявшей сознание в его руках Анжелики не было ничего, кроме ночи, и огромного, как ночная бездна, Колена, прильнувшего к ней, обволакивающего ее своей темной необузданной страстью. Крепко держа и неослабно лаская ее тело, он искал губами ее уста, но она упрямо отводила лицо то вправо, то влево, как на последнем рубеже обороны.
— Ласкунья ты моя! — нежно шептал он, как когда-то прежде.
Наконец, ему удалось прижать свои губы к ее устам, сразу же ощутившим теплое щекотание его бороды.
Не выпуская ее затылка из своих железных рук, теперь он замер в полной неподвижности, как бы смирившись перед барьером ее сомкнутых губ. И вот уже ей самой захотелось проникнуть в секрет печати, которую губы его наложили ей на уста, умоляя ее ожить, откликнуться. Губы ее приоткрылись, поддаваясь жадному зову внезапного голода, приближающемуся таинству поцелуя.