— Ба-ра-на?! — хохочет эмир Гамза. — Нет. Я не могу кормить столь высокого гостя такой грубой пищей.
Федька стискивает зубы. Как ему хочется сейчас плюнуть в уцмия, но Фридрих Бауэр вовремя закрывает казачку рот:
— Простите, но я полагаю, если Гмелин умрет, вам ничего не заплатят. Трупы ведь ничего не стоят.
Эмир Гамза задумывается. Сейчас он похож на старого горбатого ворона. Он, и правда, не говорит, а будто каркает: «Господин Гмелин батыр… знахарь… он живет долго». И, взмахнув длинными костлявыми руками, словно крыльями, уцмий еще раз что-то каркает на прощанье и уходит.
Когда шум стихает, казачок осторожно входит в саклю. Там в углу на соломе лежит Гмелин.
Мальчик долго стоит в нерешительности.
— Входи, входи, Федя…
Казачок по голосу чувствует: Самуил Готлибович рад.
Федька рад тоже.
— Ну, как дела, путешественник? Ты ведь теперь за главного?
Федька хочет ответить, но не может. Да и что сказать?
После некоторого молчания казачок говорит:
— Уцмий барана обещал.
— Барана? — Гмелин откашливается. — Врет он, Федька, насчет барана, врет. Ну а лекарства как?
— Лекарства? Он еще в прошлый раз разрешил. Как Михайлов в Кизляр с вашим письмом поедет к русскому коменданту, так и доставит, значит.
— Федя! — неожиданно говорит Гмелин. — А тебе меня жалко?
— Вы скоро поправитесь, Самуил Готлибыч. Вот мы с вами через горы — и в Расею.
— Читай вот…
Федька зажигает свечу, шевелит пухлыми губами. Читает вслух письмо Гмелина.
— «Мы теперь в крайней бедности. Шестую неделю ожидаю вспоможения, но тщетно, что впереди последует — не знаю».
— Письмо-то, видишь, какое, — Гмелин опять натужно кашляет. Федька читает дальше:
— «Я нахожусь при смерти. Эмир Гамза грозит, не знает, что сделать со мной. А сделать ему осталось две крайности: или умертвить меня гладом, или продать в рабство…»
— Не дадим!.. Не дадим!.. — кричит Федька.
На его крик входит Михайлов:
— Что тут происходит?
— Да вот Федька воюет, рыцарь!
— Что же, — Михайлов хлопает казачка по плечу. — Он и вправду рыцарь. Если бы в прошлый раз не стащил лепешки, не знаю, что бы мы есть стали.
Гмелин хмурится:
— Так что же, Федор, лепешки, значит, были ворованы?
— Как ворованы? — вспыхивает Федька. — Все видели, как я их брал. Просто уцмий запретил всем что-нибудь нам давать. А людям нас жалко. Вот они нарочно и положили, чтобы я взял.
Наступает молчание.
Затем путешественник спрашивает:
— Михайлов, вы любите орган?
— Не знаю… — пожимает плечами студент.
— А я вот люблю, — мечтательно произносит Гмелин. — Там, где я родился, в церкви всегда играл орган. Фуги Баха. Вы знаете, мне кажется, у этой музыки есть цвет и запах. Цвет белый, а запах… запах соснового леса. У-у… — так гудят сосны. Плохо очень, что я не совсем верующий. Было бы какое-то утешение. Кто-то играет Баха, а твоя душа легко, как облачко, поднимается к небу.