— Куда прикажете деть этих сто пятьдесят больных? Разместить по старым баракам?
— Нет, не надо, пусть лежат все вместе, поместим их в женских бараках. Наших женщин сегодня днем переводят в пятый лагерь. Все идет как по маслу: три барака освобождаются, три барака будут заполнены. — Копиц умолк, опустил голову на руки, его толстые плечи дрогнули, и он издал такой звук, словно бы поперхнулся табачным дымом. — Крышка рабочему лагерю… Крышка особо секретному оружию «Фау-3». Наступление на фронте, стройка у Молля всё липа.
Писарь хладнокровно рассудил, что сейчас самое время выложить неприятную новость. Он щелкнул каблуками и сказал:
— Разрешите доложить, что портной, которого мне было ведено привести утром на допрос, с перепугу повесился ночью.
Эсэсовец медленно поднял голову, его узкие глазки были красны.
— Вы его спрятали, сволочи! А что, если я отыщу его в лазарете?
— Не спрятали, герр рапортфюрер, — отважно соврал писарь. — Он знал, что его ждет, думал, что его казнят утром, вместе с Янкелем. Пошел и повесился в умывалке…
— Заткнись! — оказал Копиц и протер глаза. — Составь акт, копию пошли надзирательнице, она заварила всю эту кашу, с ней и разбирайтесь… В чем еще вы хотите меня околпачить?
— Других происшествий не было, герр рапортфюрер. Зеленые немцы, кроме меня и Пепи, все на стройке. В Дахау нам ехать всем вместе, когда они вернутся с работы? Или вы позвоните к Моллю, чтобы их откомандировали прямо оттуда?
— Ты что, смеешься надо мной! — вдруг вспылил Копии. — Разве я могу откомандировывать? Разве меня ставят в известность о чем-нибудь? Вечно я ничего не знаю, тычусь, как слепой щенок, жду, что придумает наверху идиот Тишер или хитрая сволочь Россхаупт! Я… — он махнул рукой. — Проваливай, с тобой тоже говорить не о чем. Я вызвал тебя, быть может, в последний раз, хотел услышать человеческое слово… Я ведь тебя не обижал… ты-то лучше всех знаешь, что у меня всегда были добрые намерения… насчет Германии и вообще. А ты, вместо того чтобы оказать мне что-нибудь приятное, например: «После войны я к вам зайду, Алоиз, разопьем бутылочку…», — ты…
Копиц опять опустил голову на руки.
Эрих Фрош, видимо, и в самом деле был не так уж подл; по крайней мере сейчас он сохранил собственное достоинство и промолчал. «Хнычешь, как старая баба, тьфу», — думал он с отвращением, глядя на плешь рапортфюрера.
— Ну, иди! — сказал Копиц.
— Как прикажете. Сдавать дела чеху Зденеку? Или вы назначите другого писаря?
— Проваливай!
* * *
Сама Россхаупт так и не приехала за женщинами. Все произошло быстро, наспех, по принципу «живо, живо, марш, марш!» В одиннадцать часов раздался крик: «Прибыл транспорт!», — ворота распахнулись, конвойные из пятого лагеря остались снаружи, а в лагерь ввалилось сто пятьдесят замерзших хефтлинков. Вид у них был жалкий, некоторые «утеплились» кусками толстой бумаги, многие хромали и шли с трудом, опираясь на плечи товарищей. Те, кто был покрепче, тащили тележку с умирающими.