— Не без того.
— Бедный… Кто именно?
— Дж. Г. Ф. Уэст.
— Бедный мистер Уэст. Я думала, вам интересно, вы все время писали.
— Рисовал.
— Вы художник?
— В общем, да. Карикатурист.
— Ну, это лучше, чем голые русские княгини на тигровой шкуре.
— А кто их рисует?
— Не знаю. Моя тетя думает, что все художники. Хоть вы рисуете карикатуры!
— По мере сил.
— Как странно! Я их так люблю, а Уэста — не знаю.
— Моя подпись «Джерри».
— Вот это да! Можно попросить автограф? Я — ваша поклонница, маэстро.
С трудом обретя дар речи, он пролепетал:
— Сколько раз вы меня веселили! Видит Бог, мне это нужно.
— Почему?
— Все время улыбаюсь, сил никаких нет. Я — стюардесса.
— Зато видите интересных людей.
— Почему «зато»?
— Вы же не любите свою работу.
— Что вы, люблю! — засмеялась она, и Джерри, поразмыслив, назвал ее смех серебряным, но чутье художника побудило уподобить его звону льдинок в кружке пива. — Да, я вижу много людей. Вот был такой Донахью. Орет, зовет, а задержись — рычит, как раненая пума. Мы часто с ним летали, он орал, пока я не ответила: «Простите, я не в кедах и не в шортах». Тогда мы с ним подружились. А теперь он умер. Я даже плакала. Нет, работа у меня хорошая.
— Конечно, рождены вы адвокатом.
— Почему?
— Здорово говорите. Как это вы нас обработали! Одно слово, златоуст.
— Я любила дебаты еще в школе.
— Где вы учились?
— В Челтнеме.
— Господи! И я тоже. Конечно, не в женской, в мужской.
— Жаль, что мы не были знакомы.
— Что ж, теперь познакомились.
— Это верно.
— Не пойти ли нам в ресторан? Ах ты, забыл! Я иду с опекуном.
— У вас есть опекун? Как трогательно.
— Может, вечером?
— Я уеду к тете.
— Надолго?
— Дня на два.
— Значит, завтра не сможете?
— Нет.
— А послезавтра?
— Не знаю.
— Ну, послепослезавтра.
— А что это?
— Пятница.
— Хорошо. Где?
— В «Баррибо». Около восьми.
— Ладно, буду.
Она остановила такси, исчезла, и всякий прохожий мог бы заметить, как сияют его глаза, если бы прохожих это занимало. Теперь он видел ее не у пруда, а в конторе, где регистрируют браки, ибо такая девушка не любит этих жутких свадеб с хором и епископом. Видел он ее и в уютном гнездышке — зимой, конечно. Летом — все-таки на корте.
Видя все это, он внезапно понял, что блаженству мешает одно довольно серьезное препятствие: как ни странно, он обручен с другой.
Если бы он этого не понял, сама жизнь сообщила бы ему минутой позже — когда такси затерялось в потоке машин, он услышал свое имя и ощутил примерно то, что ощущают после удара в солнечное сплетение.
Вера Апшоу, его невеста, шла от Трафальгарской площади, и все выворачивали шею, глядя на нее. Понять их можно. Спасибо, что не свистели.