— А что случилось?
— Ты взгляни.
Сэр Криспин без особого пыла взглянул на миниатюру и увидел хрупкую барышню в старинном платье. Хрупких он не любил, предпочитая им увесистых. Обе истицы его молодости напоминали боксеров. Не зная, что сказать, он издал такой звук, словно полоскал горло.
— Наша прапрабабушка, — сообщил брат.
— Да?
— А может, прапрапра. Когда жил Гейнсборо?[52]
— Вроде бы в XVIII веке.
— Ну и она тогда жила. Это — «Девушка в голубом». У нашей прапрапра была сестрица, он писал их обеих, одну — в голубом, другую — в зеленом. Та у меня есть, а эту вчера купил на аукционе. Поняли, что вошел в раж, взвинтили цену — но купил!
Сэр Криспин не сумел подавить вздоха. Да, конечно, богатый человек может покупать все, что хочет, но думать больно, какие деньги уходят на всяких прапрабабушек.
— Прости, расхвастался, — сказал брат. — Чек сейчас выпишу.
— Спасибо, Уилл.
— Что нам, Чириблам, какие-то чеки! На, бери.
Когда сэр Криспин, погладив драгоценную бумажку, клал ее в карман, ближе к сердцу, скрипнула дверь, соединявшая Скропа с Эшли или Пембертоном, и в ней появилась чья-то голова.
— Заняты? — спросила она. — Не уделите минутку?
— Дело Делахей?
— Оно. Хотел обсудить два-три пункта.
— Можно и три, — сказал Скроп. — А то и четыре. Сейчас, Криспин, я на минутку.
Хотя сэр Криспин охотно общался с братом, небольшая разлука не омрачила его радости. Он плохо знал Браунинга, но если бы знал получше, согласился бы с Пиппой,[53] полагавшей, что Бог — на небе и все хорошо на свете. В самую точку, сказал бы он. Слова псалмопевца «А наутро — радость»[54] он помнил и поспорил бы со всяким, кто стал бы их опровергать. В общем, он ликовал.
Ликование это, заметим, ознаменовало победу духа над плотью, ибо у него болела шея, ее продуло в доме предков, где свирепствовали сквозняки. В поезде он очень страдал, но сейчас, если не дергать головой и думать о чеке, выдержать мог.
Оставшись один, он делал то, что делают люди в одиночестве. Держа голову как можно ровнее, он ходил по комнате, заглядывая туда и сюда, нюхал то и се, трогал бумаги, пытался понять тайну диктофона и уже проглядел книги, подумав при этом, что читать их не стал бы, когда дверь распахнулась и в нее ворвалось что-то тяжелое.
— Простите, Уилл, — сказало оно. — Споткнулась.
Сэр Криспин закричал и схватился за шею, которая чуть не треснула, ибо удержать голову он не смог. Массируя ее, он все же разглядел, что влетело в комнату.
То была женщина, несомненно — крупная. Человек, не массирующий шею, прибавил бы слова «веселая», «приветливая», «милая», но сэр Криспин Скроп этим человеком не был.