Голова ее склонилась к нему на плечо, он зарылся лицом в ее волосы. Они прижались друг к другу, и в мозгу его что-то щелкнуло. Возникло ощущение, будто он забыл что-то, не выполнил какого-то дела.
Поцеловать ее? Нет, не то. Он как раз ее целовал.
Приласкать? Опять нет; этим он и занимался.
И тут он вспомнил! Адриан Пик так и томится в шкафу у сэра Бакстона, ждет, пока он принесет ему одежду.
Табби колебался. Вокруг его шеи скользнула рука, и он отбросил колебания. Стоит ли портить золотой миг мыслями об Адриане? Ничего с ним не случится. Ну, ждет — и ждет! Попозже времени будет навалом, можно о нем позаботиться.
— Пру, слушай! Я больше никогда не буду говорить «Ну!», «Ага» и «А то!».
Именно этого недоставало ей для полноты счастья. Как бы пылко она его ни любила, ее коробило при мысли, что на фразу «Берешь ли ты, Теодор, в жены эту Пруденс?» он ответит одним из этих слов. Она подняла к нему прекрасное лицо, думая о том, что наступит день, когда она убедит его есть яйца ложечкой, а не взбивать их в рюмке.
— Когда мне подадут мясо, — продолжал Табби, — я буду отрезать его по кусочку.
Внезапная дрожь снова пронзила Табби: от этих слов разогнался поезд мыслей, точно желудок был Спящей Красавицей, а фраза эта — поцелуем, разбудившим ее к жизни. В том, что желудок пробудился, сомневаться не приходилось. Он пробудился и даже кричал. До сей минуты Табби, в сущности, был чистым духом и отмахивался от частых жалоб, которые упомянутый орган посылал наверх, но теперь контакт наладился. По-прежнему обнимая Пруденс, он отчасти мечтал о том, чтобы она была бифштексом.
Тем временем она уютно привалилась к нему, закрыв глаза, с блаженной улыбкой на устах.
— Я могла бы, — вздохнула она, — сидеть так вечно!
— Я тоже! — отозвался Табби. — Только вот есть хочется. С самого ленча ни крошки не проглотил.
— Что?
— Ни крошечки. Забежал в плавучий дом в полтретьего — в половине третьего, — и с тех самых пор…
Пруденс была мечтательницей, но, когда требовалось, умела стать и практичной.
— Так ты с голоду умираешь!
На губах у Табби затрепетало «Ну!», но он его придушил.
— Д-да! Хорошо бы перекусить…
— Пойдем найдем Поллена. Он даст тебе поесть.
Так и получилось что священная минута — Поллен блаженствовал в буфетной за рюмкой портвейна, подав кофе тем, кто обедал наверху, — была нарушена. Его сдернули с места и отправили на розыски. Вскоре он вернулся с подносом, ломящимся от еды, и Табби уставился на яства сверкающими глазами.
Пока они стояли, глядя на него (Пруденс — как мать, а Поллен — как отец, насколько это возможно, когда тебя отрывают от послеобеденного портвейна), в доме нарастал гул, эхом раскатываясь по лестницам и коридорам, пока не достиг буфетной. Гул этот был похож на трубы Судного дня. Пруденс и Поллен коротко переглянулись и, полнясь дикими догадками, выскочили из комнаты.