— А машина моя как же?
— А чё машина? А да, понял. Помчалась Ленка проверять меня, не выдержала. Прямо перед твоим приездом ее Кинг Конг оттуда забрал. Вот, Паня. Такая тебе моя исповедь. Прямо легче мне стало.
Пантелеймон старался не глядеть на Павлова. Выпил еще водки и сидел молча, качая головой. Так они посидели в тишине пару минут, и Павлов не выдержал:
— Ну и ладно, молчи, нах. Я, короче, когда разбираться к Гришке приехал, уверен был, Ленка неспроста меня вытащила. Ну, попугал ее, а присмотрелся понял, что она сама ничего не понимает. Она так долго всех путала, что сама во всем и запуталась. Походу и правда решила, что она Катьку сбила. Это-то понятно. Она все планировала, переживала десять раз, на место приезжала, вот и попуталось у нее все в башке. Хотя, может, она меня отбелить напоследок хотела? А, Паня? Ты хоть чего-нибудь-то скажи.
Поп продолжал молча раскачиваться на стуле, глядя поверх павловской головы и тихо шевеля побелевшими губами.
— Эх, Паня, Паня. Дневник-то Катин ты, видать, вместе с Ленкой тогда забрал да потом ей передал, без страниц последних. Ты не думай только, Паня, что я не страдал. Я в тюрьме так совестью мучился, Ленку жалел. Думал рехнусь, нах. Мне ж каждую ночь Ленка снилась. А потом вдруг Петрова стала. Я ей: «Сгинь, Катя!» А она: «Я не Катя, я Лена!» А сейчас, как Ленка померла, снова обе снятся. Спать вообще не могу. Ты чего молчишь-то, Паня? Уснул, что ли? Простит меня Иисус-то? Я ж не просто так. Я ж ради любви. Жену спасал и это, ну, чадо. Видишь, как все получилось-то. Нагрешил-то зря. Порок сердца все равно ее прибрал. Как мы с тобой ни старались.
Пантелеймон резко встал из-за стола, вращая глазами и трясясь. Подскочил к Павлову, схватил его за шиворот, как нагадившего кота, и потащил к выходу, крича ему прямо в ухо:
— Я с тобой не старался! Я спасал, молился, а ты убивал! Сволочи вы все! Дикари! Убьете человека, а потом всегда оправданье есть: я любил, я спасал, я ревновал! Я не виноват баба заставила! Порок сердца это не жены твоей диагноз, всего вашего гнилого мирка. Чего ради живете? Чего ради души бессмертные губите?
Полупридушенный Павлов не сопротивлялся, только попытался у самого выхода прохрипеть: «Прости».
Поп ногой распахнул дверь и баскетбольным броском закинул огромного Павлова в сугроб за крыльцом.
— Бог простит! А я не знаю.
Пантелеймон захлопнул дверь, сел на табурет, перекрестился и заплакал. В сенях сразу зажегся свет, к нему подбежали испуганные Ольга и дочки. Пантелеймон окружил их всех широким объятием и сквозь слезы сказал: