Ну как же, как ему разбудить его маленькую снежную королеву? Он, безусловно, виноват, такого натворил, и где только был его ум, когда он избивал Таню. Господи, да как же ты позволил ему это, как позволил замутиться его разуму, что он свою Танечку, свою маленькую девочку, лупцевал ежедневно, насиловал еженощно… Ту самую девочку с глазами цвета осоки, с терпкими губами, до сих пор еще пахнущими той вишней, которой он кормил ее с руки… Свою самую-самую сладкую грезу, мечтами о которой упивался столько лет. Как могло случиться, что он обезумел от ревности? Пусть даже его догадки весьма и весьма обоснованы, пусть даже он удостоверился, что Андрея она никогда не называла Лешиком, но ведь все это в прошлом, в очень далеком прошлом, а теперь-то она чиста и безвинна, ведь действительно уже столько лет находится под круглосуточным присмотром! Бес попутал, иначе не скажешь. Иначе не поддается разумению, что он сам, собственными руками, превратил в прах их семейное счастье. И кто знает, простит ли Таня его когда-нибудь? Ведь, несмотря на то, что она уже давно перестала молчать и дуться на него, он все равно чувствует, что это — не прощение, это так, всего лишь вынужденное общение…
А в постели? Что стало с той чувственной, страстной Таней? Ведь она когда-то так любила его ласки, так страстно извивалась в его руках, так искренне стонала от удовольствия. Куда все это подевалось нынче? Что, он стал хуже ее ласкать, меньше внимания уделять? Перестал заботиться о ее удовольствии? Да нет же, он только об этом и думает, старается не столько для себя, сколько для нее, ведь самому ему достаточно было бы просто, без затей, сделать свое дело, удовлетворить дикие инстинкты, как некогда с Любкой, и забыть обо всех проблемах. А вместо этого ему приходится неделями умолять о близости, выпрашивать позволения доставить ей (!), именно ей удовольствие! Недели уговоров уходят коту под хвост, а любезный доступ к телу он получает только после очередного подарка. Единственное, что изменилось с момента первого подношения, так это то, что теперь Таня уже не подводит моральную базу под свое вымогательство. Теперь она не рассказывает ему сказки про белого бычка, мол, я не хочу, чтобы ты думал, что я с тобой сугубо ради твоих денег. Ты, мол, богатый, я — нищая, и при таком откровенном неравенстве нам не видать полной гармонии в постели. Теперь она вообще ничем не оправдывает свой отказ от секса, ничего не просит и не требует. Она просто демонстративно отворачивается к стене и все! Зато, стоит только подготовить пакет документов на очередное предприятие, как она лежит в постели, вся такая розовенькая, такая уютненькая, такая доступная: "На меня, бери!". И он, сгорая от любви и страсти, пользуется подачкой, целует, ласкает ее тело, теребит пальцами и губами ее нежные, так и не огрубевшие от материнства, соски, щекотит языком нижние, еще более терпкие губки, — но не набухают в ответ на его ласки соски, не трепещут губки, не раскрывается больше аленький цветочек, не приглашает в таинственные недра. И кажется, что не Таню он ласкает, а невероятно удачную ее резиновую копию, холодную и безответную. И, словно издевательство, копия умело украшена любимыми его родинками — в ложбинке меж маленьких грудок и на щиколотке. Сияют родинки, зазывают: "Вот они мы, все на месте. Только не твои мы нынче!" И в который раз за долгие месяцы он кричит: