— Это к вам граждане сыщики из сыскной, — сказал, наклоняясь к Лохтиной, приказчик, взявший на себя обязанности посредника. — Ищут того, кто убил Николая Алексеевича…
— Надеюсь, что вы нам поможете, Ольга Владимировна, — сказал я, безуспешно пытаясь найти правильный тон.
— В чем?
— Насколько мне известно, убитый к вам хорошо относился…
— Что из того? На все воля божия, — глухо сказала Лохтина.
— И на убийство тоже?
— И на убийство, — спокойно подтвердила она, — и на кару злодея, прервавшего жизнь человеческую…
— Вот вы и помогите нам «во славу божию» покарать преступника.
— Только бог карает, и только бог прощает, — сказала Лохтина, и может, я ошибся, но мне показалось, что она усмехнулась.
Допрашивать свидетельницу в такой обстановке было бессмысленно. Я решил везти ее в розыск.
Лохтина безропотно поднялась, оделась, но в передней внезапно упала на колени и, запрокинув вверх пожелтевшее лицо с горящими глазами, быстро запричитала: «Не в ярости твоей, господи, обличай меня! И не во гневе твоем господи, наказывай меня! Помилуй меня, господи, ибо я немощна!»
— Ольга Владимировна! Ольга Владимировна! — суетился возле нее приказчик. — Не надо, Ольга Владимировна!
Но Лохтина не замечала его. Голос ее упал до шепота, на губах пузырилась слюна… Прикрыв глаза веками, она исступленно шептала: «Обратись, господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости твоей. Ибо в смерти нет памятования о тебе… Во гробе кто будет славить тебя? Утомлена я воздыханиями моими, каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою. Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих…»
Это уже была третья Лохтина — Лохтина-кликуша. Наверно, такой она была, когда навещала сосланного Илиодора или приезжала в село Покровское к Распутину.
Вытирая покрывшийся испариной лоб, Кемберовский сказал:
— Психичка ненормальная!
Взмахнув руками, словно собираясь взлететь, Лохтина вытянулась на полу, прижавшись лицом к доскам, широко раскинув ноги в солдатских сапогах с подковками. Ее била крупная дрожь. Она что-то бормотала, но разобрать слов уже было нельзя.
— Припадочная, — безразлично сказала женщина, открывавшая нам дверь. — Не трожьте покуда. Пусть перебесится…
Она отжала тряпку и начала мыть пол в передней, не обращая внимания на лежащую старуху.
XII
Фрейман любил говорить, что самый лучший начальник — это тот, который не руководит и тем самым не мешает работать. Поэтому к Сухорукову у него не было никаких претензий. Виктор не пытался давать указаний, не вмешивался в ход расследования, не дергал и во время моих споров с Фрейманом предпочитал отмалчиваться, не претендуя на роль арбитра. Но сам факт контроля Сухорукова оказывал достаточно большое влияние, подтягивал, заставлял более критически относиться к своей работе. Виктор располагал достаточно большим опытом, и с этим нельзя было не считаться. Если он не высказывал своего Мнения, то мы стремились его узнать. Он превратился для нас в своего рода зеркало, в котором отражались все наши удачи и промахи. Его ироническая усмешка означала, что мы сплоховали, а одобрительный кивок головы расценивался как благодарность в приказе.